Я не мог вспомнить такой подробности: у часов с курантами первый или последний удар точно соответствует часу? В любом случае, пока часы били, ничего не произошло. Как ничего не произошло и тогда, когда бой прекратился. Я ждал. Должно быть, часы спешили. Но и мои наручные часы показывали две минуты с какими-то секундами.

Когда стрелка добралась до десяти минут первого, я решил, что все перепутал. Я неправильно понял послание Андерхилла, которое было вовсе не посланием, я ошибся насчет давности чернил, он проверял, попадусь ли я на его удочку и приду ли на встречу, он просто пошутил. Но все-таки я еще хранил какую-то надежду. Я просто сидел, не в состоянии сделать так, чтобы время шло быстрее. В голове появлялись и исчезали мысли о Джойс, об Эми. В моем теперешнем состоянии отрешенности (возможно, зыбком, но удивительно длительном) все эти темы представлялись чем-то очень интересным, но лишенным какого- либо отношения ко мне лично, как, скажем, если б китобойная промышленность у берегов Новой Англии в девятнадцатом веке стала предметом раздумий неглупого, обладающего фантазией современного рыбака с траулера из Гримсби.

Я заставил себя не смотреть на часы намного дольше, чем, как мне казалось, смогу выдержать. Затем я посмотрел. Было без трех минут час. Отлично. Прождать час – это как раз столько, сколько требуют приличия и здравый смысл. Я разбавил себе немного виски и начал неторопливо его потягивать. Часы на церкви прозвучали так же слабо, как в первый раз, но, мне показалось, более отчетливо, и я встал, собираясь уйти.

– Останьтесь. Я явился, как и было обещано, – сказал кто-то, стоящий в темном углу прямо напротив двери.

– Вы опаздываете, доктор Андерхилл.

– Вы не правы, я в высшей степени пунктуален. Теперь к делу. Вы захватили с собой нашего серебряного друга?

Я не вспоминал о вещице полдня, но, когда порылся теперь в кармане, она оказалась на месте.

– Да.

Из угла донеслось что-то вроде вздоха.

– Хорошо. Будьте так добры, положите ее на стол перед собой.

Я сделал то, о чем меня просили.

– Пожалуйста. Что теперь?

– Теперь я буду развлекать вас.

– Прежде чем вы начнете, могу я задать один вопрос?

– Несомненно.

– Когда вы написали ту записку, в которой просили встретиться с вами сегодня ночью?

– Сегодня утром, следуя вашему отсчету времени, утром только что закончившегося дня. Но это ваша рука вела пером, моя рука лишь направляла ее.

– Не помню такого.

– Не помнить – ваше свойство, мистер Эллингтон.

– Именно по этой причине вы выбрали меня, чтобы помогать вам или… что вы там хотите от меня?

– Почему же выбрал я, тогда как вы сами каждый раз начинали искать меня? Но теперь, прошу вас, оставим разговоры. Множество чудес приготовлено для вас.

До того как началось представление, у меня хватило времени подивиться точности характеристики, которую я дал этому голосу: он, казалось, принадлежал не человеку, а акцент был характерен для Глостершира и Корка.[9] Комната внезапно осветилась ярким светом, вернее, не комната, а пещера или вход в пещеру. В следующую секунду мои глаза различили кучку голых женщин. Они появились в момент исполнения какого-то медленного балета в восточном духе. Чувственность этих фигур была доведена до предела, но также страдала схематичностью, как рисунок, воплотивший игру воображения похотливого, но талантливого школьника: огромные груди, соски, которые по сравнению со всем остальным казались еще более громадными, очень тонкие талии, пышные бедра и ягодицы, половые органы смещены вперед, в треугольник паха, как на индийских статуях. Звучала монотонная музыка, и в воздухе стоял сильный запах роз. Я бы только посмеялся над такими фокусами, если б не какая-то двухмерность танцовщиц и их движений, что вызывало у меня неприятное ощущение, будто я наблюдаю за ними через невидимый телескоп. И мне не доставляло радости то, что за мной следит из глубины пещеры пара красных глаз, принадлежащих, очевидно, какому-то маленькому существу вроде змеи или крысы.

Музыка усилилась, запах роз стал невыносимым, и группа голых чернокожих мужчин с телесными данными столь впечатляющими, что непропорциональность женщин отступила на второй план, прыгнули в их круг с громкими воплями. Вскоре все переросло в массовое совокупление; примитивность постановки и манера исполнения могли бы снова вызвать у меня желание засмеяться, но к этому времени я уже заметил бледные, влажно поблескивающие грибковые наросты, прилипшие колечками к стенам и каменному потолку, и вторую пару глаз в темных недрах пещеры, также остановивших взгляд на мне. По их размеру и расположению они могли бы принадлежать существу высотой с очень крупного мужчину. Они не двигались и не мигали.

Зыбким, вязким рывком, как будто то, что я видел, проецировалось волшебным фонарем на толстый слой желатина, сцена оргии уступила место любовному свиданию между чернокожими девушками и, как я понял, белым подростком, хотя он обладал всеми мужскими достоинствами в той же мере, что и его черные предшественники; у него были длинные, как у женщины, волосы. Эта сцена в еще меньшей степени отвечала моему вкусу, чем предшествующие, но прежде чем и она исчезла в свою очередь, меня поразил такой момент: лица девушек не имели сходства, даже по цвету, с лицами тех чернокожих, которых я встречал в своей жизни, они напоминали скорее изделие, ручную работу мастера, знающего о них только по описаниям. Параллельно музыке, ставшей удручающе нудной, голос какого-то мужчины (не Андерхилла) выкрикивал что-то – слишком тихо, чтобы различать отдельные слова, хотя что-то знакомое как будто угадывалось.

Следующим явлением были две белые девушки, их любовная игра продолжалась всего несколько секунд: явно неудачная попытка развлечь меня. Я очень надеялся, что Андерхилл догадался о неловкости, которую я испытываю, по какому-нибудь моему жесту или гримасе; не хотелось думать, что он прочитал об