углу Бродвея и Сорок третьей. Как бы его описать? Больше всего похоже опять же на сортир. Собственно, это оно и есть: кидаешь в турникет на входе четвертак, уединяешься в кабинке и делаешь свое дело. Вместо граффити — надписи черным маркером на желтых карточках, пришпиленных кнопками со специальной местной символикой: ну и дырень у стервы; злоебучие свиньи в луже малофьи; Хуанита дель Пабло — сука ебаная в жопу. Интересно, кто это пишет. Наверно, с личной жизнью у них все в порядке, вполне. Тем временем по другую сторону барьера прохаживается чернокожий пролетариат с метлой или дубинкой, позвякивая мешочками четвертаков... Начал я с будки 4А, садо/мазо. Девицу завалили на спину, согнули в три погибели, засунули ей под колени бейсбольную биту и принялись лечить электрошоком. Неужто взаправду? Разряд ослепительно искрил, девица вполне натурально визжала и извивалась. Потом ей должны были ставить клизму, если верить скабрезному дацзыбао на двери, но я свалил раньше. Будь она немного посимпатичней, ну хоть чуть-чуть в моем вкусе, я бы, может, и задержался. В соседней будке крутили пастораль, я успел застать фрагмент апофеоза романтического чувства между девицей и ишаком. С улыбкой на устах она готовилась подарить вьючному животному самое дорогое, что у нее есть. Похоже, ишака такая перспектива тоже не особо вдохновляла.

— Надеюсь, сестренка, — пробормотал я уже на выходе, — хоть на бабки тебя не кинули.

Правда, эта девица была еще хоть ничего. Под конец я потратил двадцать восемь монет на сравнительно прямолинейную историю из ковбойской жизни: пацану, разинувшему от удивления варежку, доставалось по полной программе от несомненно одаренной Хуаниты дель Пабло. Перед самым оргазмом пара судорожно разлепилась, и Хуанита облапила его колени. Ясно было одно: ковбой провел по меньшей мере шесть целомудренных месяцев на молочной ферме, где питался исключительно йогуртами, пахтой и мороженым, да плюс чтобы никакого баловства своей мозолистой рукой. Когда он все же кончил, Хуанита напоминала проигравшую сторону в дуэли на кремовых тортах — собственно, так оно, пожалуй, и было. Камера гордо задержалась нa ее лице, пока Хуанита отплевывалась, моргала и кашляла. На самом деле, трудно сказать, кто больше всеx нагрелся в результате этой многосторонней сделки — она, он, они, я...

И вот, успев по пути пропустить стаканчик-другой, с громкой конвульсивной отрыжкой я поднимаюсь по мраморным ступеням филдинговского клуба. Вы,наверно, думаете, что я уже на грани коллапса, после рома и всей наркоты. А вот и нет. Кто угодно — только не я. Узнали наконец типаж? Некоторых, когда надерутся, тянет в сон — но это не про нас. Меня, когда надерусь, тянет искать приключений на свою задницу. Соответственно, если надрался, я внушаю себе: сиди тихо и не высовывайся. Но когда я напьюсь, то всегда высовываюсь. «Сиди тихо», — это правильное внушение. Мир здорово изменился бы к лучшему— по крайней мере, я не так часто влипал бы в разные передряги, — сиди все тихо... Короче, когда вращающиеся двери внесли меня в холл, я был бодр и полон сил для встречи с Филдингом и Лесбией Беузолейль, той самой Лесбией Беузолейль.

За конторкой дежурил седовласый робот, и мы премило потрепались, пока он справлялся обо мне по интеркому. Я рассказал ему анекдот. Как же оно там... Ломается у мужика машина, и он... Нет, секунду, вот: один фермер держит свою жену запертой в... Стоп, давайте с начала... Как бы то ни было, мы хорошо посмеялись, когда я наконец досказал анекдот или бросил это безнадежное занятие, и мне объяснили, куда идти. Потом я немного заплутал. Набрел на зал, где за квадратными столиками было полно народу в вечерних туалетах, все играли в карты или триктрак. Я сразу вышел, но у двери сшиб торшер. Какого черта он там вообще делал, на самую дорогу цоколь свой выставил. Потом меня занесло в какой-то стенной шкаф, но я все же выпутался. А когда сбегал по знакомой лестнице, то споткнулся и проехал на спине. Странно, но было не очень больно, и я отмахнулся от типа в ливрее, который, с выражением совершенного ужаса на лице, пытался помочь мне встать. Потом я затеял выяснение отношений все с тем же старым козлом в холле. Не решаясь опять пустить дело на самотек, он лично сопроводил меня к дверям Зала Плутона и напоследок с поклоном поинтересовался:

— Все в порядке, сэр?

— Просто замечательно, — ответил я. — Вот, держите.

— Спасибо, сэр, но этого не нужно.

— Да ну, бросьте. Всего-то пятерка.

— Сэр, здесь чаевые не приняты.

— Кому какое дело, никто же не смотрит. Не хочешь?.. Ну и пошел ты!..

Что ж, это поставило его на место. Ослабив галстук и выгибая шею, я вкатился в Зал Плутона, пыхтя как паровоз. Ну и жарища там была, я вам скажу, ну и темень. Вдоль стойки, дальний конец которой исчезал в дыму, парами распределились бабы и мужики — каждый согнут под своим углом, каждый изображает внимание. Споткнувшись о ближайший табурет, я въехал мордой в колонну, но продолжал движение, пока не заметил у самого конца стойки моего друга Филдинга. В белом смокинге, он шептал что-то на ухо невероятно шикарной дамочке. На ней было глубоко декольтированное платье серого шелка с муаром, которое рябило, словно телеэкран. Выбеленные на солнце тяжелые локоны обрамляли загорелую шею с трогательной межключичной ямкой. Пока Филдинг не успел перехватить меня, я подрулил прямо к дамочке и легонько чмокнул в шею.

— Лесбия, мое почтение, — сказал я. — Как делишки?

— Джон Сам! — отозвалась Лесбия Беузолейль, умело справившись с удивлением. — Рада вас видеть.

— Здорово, старина, — произнес Филдинг. — Я смотрю, Проныра, ты времени даром не терял. Так, пока не забыл, держи презент.

Он вручил мне конверт. В конверте был авиабилет на рейс Нью-Йорк — Лондон, первым классом.

— Отправление в девять, — сказал Филдинг, — но ты не опоздаешь, я это гарантирую. Ну что, по- моему, тебе явно не мешает выпить.

Ребятишки сосали шампанское, и вскоре я заорал, чтобы принесли еще одну бутылку. Пенная струя ударила куда угодно, только не в бокалы, и я заорал, чтобы принесли еще. Лесбия оказалась хохотуньей — а вертихвостку такую еще поискать надо; видели бы вы, как она помогала мне вытирать ее платье салфеткой или как игриво доставала кубики льда, которые я то и дело ронял ей за вырез. Малейший жест ее красочно резонировал со всей порнографией, что была еще так свежа в моей памяти. Жар, деньги, секс, горячка — дорвался наконец, Нью-Йорк же, первый класс, самый что ни на есть первый. Меня охватил совершенно щенячий восторг, потом принесли еще шампанского, в носу щекотали пузырьки, помню другое помещение и жуткую суматоху, и кто-то развернул меня за плечо, стало мокро, и я увидел, как Филдинг говорит...