не издало ни единого звука. Первое, что она сделала, взглянув в зеркало, — обратилась к своим грудям; он никогда прежде не видел такого. Она пылко произнесла:
— Ох, какая же я. Ох, как я себя люблю.
Ни один из них не моргнул глазом, когда гром расколол комнату пополам. Он придвинулся еще ближе.
Она свела ноги вместе.
— Цок-цок, — сказала она.
— Ты вытереться забыла.
Ее позвоночник затрепетал и выгнулся.
— Похоже, тебя отвлекли более высокие материи.
— Смотри, — обратилась она к фигурам в зеркале. — Я — парень. У меня тоже есть петушок.
— Ты
— …И как ты только догадался? Я
Она нагнулась, расставив ноги, ее кулачок сжал вешалку для полотенец.
— Смотри. Вообще-то след от укуса довольно глубоко. Смотри.
Правой рукой она что-то делала; прежде он видел подобное, но под таким углом — никогда.
— Я хочу ей что-нибудь подарить. Твоей заднице. Шелка. Меха.
Правой рукой она что-то делала; прежде он никогда и не слышал о подобном.
— Смотри, что происходит, если пользоваться двумя пальцами, — сказал она.
Тут-то и наступил момент головокружения. Я слишком молод для того, чтобы отправиться в будущее, подумал он. Потом головокружение прошло, вернулся гипноз. Она сказала:
— Смотри, что происходит. Не с задницей. С пиздой.
Он тяжело уставился на него — на отдаленное будущее.
— Кое-кто сказал бы, что это немножко похоже на паясничанье — с этого
— Хорошо, — сказала она спустя несколько минут, устроившись коленями на коврике у ванны. — Так. Для меня единственный способ все это растянуть — это немножко потрепаться. Ты не против? Когда занимаешься чем-то другим, в большинстве случаев можешь при этом говорить… Зачастую, как мне кажется, без особого смысла… Но когда… когда… при этом говорить не можешь… Так, а вот этого ты, наверное, никогда прежде не видел… Большой, как эта штука, и очень твердый. Твердый, как вешалка для полотенец. Я могу сделать так, что он полностью исчезнет. А потом снова появится, еще больше. Ой, смотри. Он уже стал еще больше.
Ага, подумал он. Ага, так держать, Глория. Если хочешь, чтобы он был большим, просто
— Полностью исчезнет. Гляди. В зеркало… Еще? Еще? Вот так. Я скоро начну убыстряться. Так, слушай внимательно.
Он слушал внимательно — а она его инструктировала. Об этом он тоже никогда прежде не слышал (впоследствии он охарактеризует это как «зловещий изыск»).
— Ты уверена? — спросил он.
— Конечно уверена. Так. Сейчас я начну убыстряться. Говорить больше не буду. Зато буду довольно сильно шуметь. А после, Кит, мы съедим легкий завтрак и пойдем ко мне в комнату. Договорились? Тогда ты наконец сможешь пощупать мои груди. И поцеловать меня в губы. И подержать меня за руку… Устроим себе праздник на весь день. Или ты лучше занялся бы своей пробной рецензией?
Пятый антракт
Они были детьми Золотого века (1948?—1973), в других краях известного как Il Miracolo Economico, La Trente Glorieuses, Der Wirtschaftswunder[83]. Золотой век, которому не было равных.
Что касается звукового фона, на протяжении этого периода таковым была музыка прогресса. Музыка того рода, что можно, например, было услышать в «Молодых» Клиффа Ричарда. Мы не о песнях. Мы имеем в виду ту длинную сцену, где — то под топ-топ, то под тук-тук — молодые превращают развалившееся здание в процветающий центр общественного досуга — молодежный клуб, для молодых.
Во время Золотого века этот фон — музыку прогресса — слышали почти все. Первый телефон, первая машина, первый дом, первый летний отпуск, первый телевизор — все под музыку прогресса. Затем, в 1966 -м, — пришествие полового акта и полное господство детей Золотого века.
Нынче в странах Первого мира «поседение земного шара», как выражаются демографы, «будет составлять наиболее значительный популяционный сдвиг в истории». Золотой век превратился в Серебряный шторм, толпа «шестидесятников» превратилась в толпу шестидесятых, а молодые стали теперь старыми.
— За одним-единственным исключением, — сказал он жене. — Клифф Ричард. Он по-прежнему
— Когда-то у меня был костюм Адама, — продолжал он. — Но с ним что-то случилось. Он больше не подходит. И весь износился. Можно было бы, наверное, отнести его в «Дживс». Однако такому место в невидимой починке.
— Сходи еще раз к врачу, — предложила она. — Сходи к тому, который тебе понравился, в Сент- Мэри.
— Прекрасно. Из «Клаб-Меда» — в «Клаб-мед».
Первый «Клаб-Мед», или «Средиземноморский клуб», был названием сети приятных курортов, предназначавшихся тем, кому от восемнадцати до тридцати. Второй «Клаб-мед», или «Мед-клуб», был названием кафетерия при больнице Сент-Мэри. Во втором «Клаб-меде» ограничений на возраст не было, хотя он, казалось, и вправду обслуживал более зрелых клиентов.
— Я тебе не говорил, — вспомнил он. — Когда я ходил в последний раз, этот чувак сказал, что у меня, возможно, СХУ. Синдром хронической усталости. Этот самый, миальгический энцефало… энцефаломиелит. Или МЭ. Вирус в мозжечке. Но оказалось, у меня его нет. Короче. Знаешь, Палк, по-моему, мне лучше становится. — Он давно не называл ее так (уменьшительное от Палкритьюд). — Это было просто что-то психологическое.
— С чего ты это взял?
— Не знаю. Тьфу-тьфу. Но впечатление
Мы подходим к пункту четвертому революционного манифеста — да, к тому самому, что причинил больше всего расстройства.
…Говорят, в семнадцатом веке существовало «отстранение чувственности». Поэты не могли более одновременно думать и чувствовать. Шекспир мог, метафизики могли — они могли писать о чувствах и сексе с умом. Но это ушло. Поэты более не способны одновременно думать и чувствовать естественным образом. Мы хотим сказать лишь одно: пока дети Золотого века становились мужчинами и женщинами, произошло нечто аналогичное. Чувства уже были отделены от мыслей. А потом чувства были отделены от
