заплакала. «Это место похоже на библиотеку, — сказал Кит в машине. — Только никто не читает». А Глория ответила: «Потому что у них от стыда нет слов».
Единственной вещью, по поводу которой они ругались в первые несколько месяцев, были деньги. Ах да — и женитьба. В голове у нее эти две темы были связаны.
— Если мы сейчас разойдемся, — говорила она, — я останусь ни с чем.
— Я не хочу сейчас расходиться.
— Но что, если мне встретится мистер Новый Год?
— Ты рассуждаешь нелогично. Если тебе встретится мистер Новый Год, мои деньги тебе не понадобятся. То есть нынешние деньги. У тебя будут деньги мистера Нового Года. То есть прежние деньги.
— Мне хочется иметь возможность что-то отложить. Утрой мое содержание. Все равно большая его часть уходит на ерунду для спальни. Какой ты эгоист.
— Ох, ну хорошо.
В апреле она повезла его в Эдинбург, познакомить со своими родителями (случай был дурацкий), а в мае он повез ее в Испанию, познакомить со своими.
La casita de campo — домик в деревне. Путешествия — это почти всегда искусство в движении (поездка — это почти всегда в меру короткий рассказ), поэтому сперва — животные. В Эдинбурге были свои животные: попугай в кухне, слон в гостиной. А в campo были свои животные: птицы и пчелы, назойливые куры со своими строгими лицами невротиков, со своей походкой, словно у заводных медсестер; медведеподобная овчарка, старая Кока, которая тычется тебе в пах и издает громкие стоны немощи и отчаяния. Повсюду вокруг и наверху — кратеры и рашпили сьерры.
— Давайте, я вам помогу, — предлагает Глория.
— Никак не отходит, — отвечает Тина. — Да что же она такое сделала?
Николас когда-то говаривал, что так хорошо ладит с матерью, потому что они ровно одного возраста. Но Тина немного постарше Кита — ей пятьдесят один. Карла, который старше ее на девять лет, поместили в тень.
— И как она ухитрилась? — вопрошает Тина, перед которой стоит пластмассовое ведро, и она стирает одно из платьев, которое забыла Вайолет после своего недавнего визита. По всему седалищу платье покрыто толстым слоем грязи. — Наверное, упала на попу в грязь. Только вид такой, как будто это просто
Наступает молчание.
— Куда она ходит, мам? Когда бывает здесь.
— Да просто в бары ходит. Раньше ходила в цыганский табор. Целые днями, неделями там пропадала. Пока ее не выгонят.
Глория говорит:
— Цыгане, по сути, настоящие пуритане. Считается, что нет, но это так. К тому же они происходят не из Египта.
— Я ее мать, но она для меня — полная загадка. Когда она сюда приезжает, так хорошо ведет себя с папой. Ни на шаг от него не отходит. По-моему, сердце у нее очень доброе. Но почему же тогда?..
В саду отеля «Рейна Виктория» стоит статуя Райнера Марии Рильке, который нашел тут пристанище, решивши проспать, промечтать Первую мировую войну. Здесь поэт — чьей темой был «распад реальности» — отлит из черной бронзы, покрыт царапинами, трещинами, вид у него ободранный, измочаленный, словно у человека, по которому пропускают электрический ток. Статуя заставляет его вспомнить о Кенрике последних времен: лицо средневековое, друидическое, высечно из камня… Кит чувствует на себе укоризненный взгляд невидящих глаз Райнера Марии.
— Мой самый старый друг, — осторожно начинает он, — делит камеру и туалет с человеком, который, вероятно, заколол ножом семью из пяти человек. Всего пару дней назад мою сестру имели в канаве. Глория, меня уже абсолютно ничем не шокируешь. Так что давай. Рассказывай.
Проходит минута. Они глядят вдаль, на вздыбленные горы с их тремя стратегиями дальности.
— Ладно, расскажу. Мой отец — вовсе не мой отец.
И он думает: какая же это тайна. Слон в гостиной; возникает такое чувство, будто важно понять, что этот слон
— Изложу подробно, — сказала Глория под взглядом Рильке, — чтобы ты не думал, что я вру. Обычно я всем говорю, что родители матери были смуглые, и это передалось через поколение. У меня даже фотография есть, которую я показываю.
— И все это неправда.
— Неправда. Слушай. В шестидесятые в Исландии было еще только одно настоящее посольство. Португальское. В связи с рыболовством. Там был человек, который всегда крутился рядом. Маркес. Произносится как Маркиш. Он все смотрел на меня странно так, а однажды погладил по волосам и сказал: «Я за тобой из Лиссабона приехал». Мне было четырнадцать лет. А он даже и не португалец был. Бразилец. Вот так.
— Мне-то с какой стати переживать по поводу твоего происхождения? Или из-за чьего бы то ни было?
— Нет. Ты переживаешь по поводу моего душевного здоровья. Мой отец никогда не относился ко мне как настоящий отец. Так что чего-то не хватает. И все детство я это осознавала
— Я тоже… Глория, твоя тайна не в этом. Может, это и правда, но это
— Ой, да заткнись ты и женись на мне. Пусть у нас будут дети.
Он говорит:
— С детьми я лучше подождал бы. А брак старомоден.
— Что ж, я тоже старомодна. Это то, что нужно женщинам.
И Эдинбург, черный гранит под противным дождем. Словно здесь, в этих северных краях, сама природа — промышленность, ночная смена, производящая мрак, а небо — всего лишь помойка, куда она сваливает свой мусор… Тут было обожание или поклонение, была пагубная привычка, но любви не было совсем. Любить Глорию — это было бы состояние настоящего кошмара. Нет.
— Я тут думала про медовый месяц Ви, — сказала Тина. — Они сюда приезжали на медовый месяц.
— Ах да. И что?
— Они приехали, и Вайолет вернулась к своему цыгану.
— Что, так скоро?
— О, сразу же. Не успела приехать, сразу понеслась по полям. Я на нее кричала. Но у нее в голове мыслей было не больше, чем у какого-нибудь щенка. Ей нужен был Хуан.
— Ах да. Хуан. Она его любила.
— У него тоже с головой не все было в порядке. С ним всегда кто-нибудь ходил, на всякий случай, чтобы он себе не причинил вреда. Но она его, кажется, любила. А он любил ее.
— А что Фрэнсис сделал, когда она убежала?
— Просто встал и стоял, держа свой чемодан. Через двадцать минут Ви бегом прибежала обратно, но пробежала мимо нас, и все. В другую сторону бежала. Грудь у нее так и ходила ходуном. Она Хуана
