И это в любом случае было правильно.
Вот только ощущение ошибки с каждым днем становилось сильнее, несмотря на то, что жизнь стремительно летела вперед, хорошея с каждым днем. Стас прекрасно сдал зимнюю сессию, удивив половину преподавателей и г-на ректора, уже собиравшегося готовить отчисление злостного прогульщика. Питерская — она же основная — часть Ордена за прошедшие год с лишним успела стать семьей — сказалось то, что почти все свободное время ребята проводили вместе, отдыхая ли, работая ли, учась ли. По России функционировало еще четыре отделения — в Москве, Нижнем Новгороде, Архангельске и Калуге, еще в нескольких городах собирались группы.
Алексей полностью оправился от пережитого, и ему уже не снились кошмары. И он, пожалуй, был единственным, кроме Стаса, кто тоже ощущал, что что-то не так. Правда, у Лешки эти ощущения приняли другой вид — ему периодически казалось, что на него смотрит кто-то, смотрит недобро и многообещающе.
В остальном же все было хорошо. Хорошо настолько, что Стас иногда просыпался ночью в холодном поту, всей кожей ощущая нависшую беду.
Однако время шло, а жизнь летела и хорошела. И постепенно Ветровский перестал обращать внимание на это гнетущее чувство близящегося краха.
А зря.
Третья часть
III. I
Это не значит почти ничего, Кроме того, что, возможно, я буду жить.
Его разбудила музыка.
Нет, не так.
Коста спал и слышал музыку. Странную, непривычную… или просто очень давно забытую. И правда, когда он в последний раз слушал музыку? Еще до трансформации, это точно, но насколько до? Несколько дней, месяцев или лет? Или он перестал слушать тогда, когда отказался от человеческого пути, выбрав путь зверя — в наихудшем смысле этого слова? Нет, конечно же, бизнесмен Константин не отказывал себе и в эстетических удовольствиях, но никогда не слушал песен со словами, которые понимал. Итальянские оперы — пожалуйста. А вот русский рок, металл, бардов и менестрелей — никогда. Его мутило от первых же звуков, а строчки, если он случайно вслушивался в них, вызывали головную боль. Слишком резким был контраст между тем, о чем пела такая музыка, и тем, что представлял собой он сам.
После трансформации уже не Константин — Коста, сам лишил себя музыки. Как и любого, абсолютно любого времяпрепровождения, не несущего непосредственной практической пользы его делу, его служению, его искуплению. Он знал, что после катастрофы почти исчезли рок-группы, музыканты- металлисты, менестрели, барды, исполнители простой, незамысловатой, но наполненной глубочайшим смыслом авторской песни. Знал — но и только. Сам же забыл все то, что когда-то вызывало боль и омерзение — он только после понял, что омерзение было направлено на самого себя, оттого и больно было нестерпимо.
А сейчас Косте снилась музыка, гитары и голос, сильный и гордый. Сначала — тихий перезвон струн, спокойная мелодия, задевающая что-то более глубокое, чем можно предположить, и негромкий голос.
Где предел, за которым все можно понять и прозреть?
Жизнь бросала тебя и слепая не трогала смерть…
Так захочется встать в перекрестье лучей, в круге света, Чтобы ввысь подняла, закружила небес глубина…
А потом — резкий, но гармоничный переход: жесткие гитарные риффы, четкий ритм баса — и снова голос, голос, и слова!
Снова Будет Плыть за рассветом рассвет… Сколько еще Будет Жить в тебе мир, которого нет?
Но молчанье в ответ…лишь молчанье в ответ.
Больше всего Коста не хотел просыпаться. Музыка рвала душу, боль выжигала изнутри, хотелось упасть на колени, сжаться в комочек и кричать, кричать от невыносимой муки осознания утраченного, выброшенного, ставшего ненужным, но не переставшего при этом быть жизненно необходимым. Но эту боль требовалось выдержать, пережить и вновь подняться — уже свободным. Помнящим.
Крылатый открыл глаза.
Музыка не стала тише — наоборот, во сне, перешедшем в явь, она казалась громче и отчетливее. Коста повернул голову в сторону источника звука — и отчего-то совершенно не удивился, увидев знакомую фигуру в белом плаще и непроницаемо-черных очках.
Наверное, нужно было поздороваться, но — прерывать песню?
Гонит ветер осенний листвы умирающей медь, Замолчала душа и не хочет ни плакать, ни петь…
О бетонные стены домов разбивается твой крик.
От желанья уйти до желанья остаться — лишь миг…
Эрик сидел на подоконнике, рамы были широко распахнуты. Невидимый, но ощущаемый взгляд Палача устремлен в золотые и необычно-темные, багрянистые всполохи рассвета. Коста остро чувствовал присутствие живого человека в его обиталище, где многие годы не было никого, кроме хозяина. Эрик находился здесь, полностью физический и реальный — и в то же время находился где-то невероятно далеко отсюда, там, куда самому Косте никогда не будет дороги.
На мгновение подумалось, что Палачу, быть может, тоже заказан путь в это неведомое, прекрасное далеко, и оказаться там он может только так, замерев недвижно на подоконнике и глядя в живой рассвет чужой и равнодушной Терры.
Поймав себя на столь странной и даже в чем-то еретической мысли, крылатый немедленно ее отогнал. Палач — это Палач. Его логику смертному, пусть даже и такому, как Коста — не понять. Его мысли и замыслы — терра инкогнита для тех, кто не приблизился к подобному уровню. Его мечты… нет, об этом не хотелось даже думать. Коста не мог предположить, о чем может мечтать существо такой силы, обладающее колоссальным опытом и прожившее не подлежащее осознанию число тысяч лет.
Крылатый не мог понять только одного: плеера. Зачем Эрику плеер, почему он слушает терранскую музыку, когда может слышать мелодию Гармонии Сфер?
Конечно, он никогда не решился бы спросить. А если бы решился — ответ его очень сильно удивил бы. В том случае, если бы Палач ответил.
Песня закончилась, смолкла мелодия. Крылатый почувствовал непреодолимое желание попросить оставить ему копии песен, но плеер Эрика был с той, другой Терры, где еще не забыли, как петь, и еще не научились использовать микрочипы в качестве карт памяти для плееров.
— Здравствуй, Коста, — произнес Палач, не оборачиваясь. Коснулся панели плеера, выключая его.
Крылатый на мгновение растерялся, не зная, что ответить. Потом поднялся, подошел к окну.
— Ты все еще не передумал, — Эрик не спрашивал, он утверждал. — Это хорошо. Я не хотел бы разочаровываться в тебе.
— Я тоже, — голос со сна был хриплым, Коста сам удивился его звучанию.
