и сожжет кедры ливанские'.

Но что за тень может дать терн? Так думаю про Изяслава. Терзает он землю и будет терзать, покуда сидеть будет в Киеве. Положить конец этому терзанию можно лишь одним способом: идти нам туда всем и сделать из всех земель наших единое целое. Я ли стану великим князем, сын ли мой или кто-нибудь другой, но знаю одно: мир надобен земле и целостность. Прожил я много лет в этой земле, которую населяли испокон веков разные племена. Не имели мы с ними ни одной стычки. Привык я к этому, привыкли и вокруг меня. Дорог нашему сердцу этот край. Может, и слабы мы из-за этого. Миролюбивые всегда слабее забияк. У мери, веси и у других наших народов господствует убеждение, что все на свете можно победить песней. А нам бы петь песни в Киеве! Не князю Юрию петь. Ибо что такое князь? Дорога, по которой катятся все колеса, бегут все псы, топчутся все люди и кони.

А петь людям нашим. Всем: суздальцам, киевлянам, новгородцам, смолянам, черниговцам, рязанцам, галичанам, болховцам, полочанам!

Так споем же! Вацьо! Про князя Ивана!

И ударило во все голоса:

Гей, там, на лугах, на лугах широких,

Там же горить сяє терновий вогник,

Сам молод, гей, сам молод!

И под это дружное пение внесли в палаты на крепких жердях, устланных зелеными ветвями можжевельника, зажаренного докрасна, в грибном запахе, в неистребимом духе лесной воли, благороднейшего из всех зверей - оленя, и князь Иван вонзил нож в сочное мясо над лопаткой, перекрыл всех поющих, крикнул молодым голосом:

- Князя Юрия просим начать эту берладницкую трапезу!

Дулеб встал из-за стола. Знал, что теперь все начнется сначала, будет много выпито, наговорено, будет еще долгое-предолгое сидение, а ему не терпелось составить свою грамоту, этим стремился как можно скорее успокоить, очистить собственную совесть, свою вину перед Долгоруким, которого, теперь мог признаться перед самим собой, полюбил искренне и навсегда.

Никто не заметил, кажется, исчезновения Дулеба. Даже Иваница, который уже давно отнес в их повалушу письменные принадлежности и снова сидел за столом между отроками, не пошел следом за лекарем, считая, наверное, вполне уместно, что помочь ему в писании не сможет, а пропустить случай полакомиться таким мясом было бы полнейшей бессмыслицей. К тому же не хотел уходить отсюда, прежде чем уйдет рябоватый Кузьма, который пьет и ест будто у себя дома и, наверное, считал Иваницу чуть ли не своим слугой в сладких воспоминаниях о том, как превзошел его своей силой. Однако силой человека можно и превзойти, дух же его победить не дано никому. По крайней мере такого человека, каким Иваница считал себя.

Он пришел, когда Дулеб уже написал грамоты и запечатал их своей печатью, весело упал в мягкую постель и восторженно причмокнул:

- Вот уж! Поспим, лекарь, на лебяжьем пуху. Все ли берладники так спят?

- Это, видать, для гостей лишь.

- Хотел бы стать князем, Дулеб?

- Пустое говоришь, Иваница. Не про то думать надобно.

- Про что же?

- Чтобы без позора жизнь прожить.

- Вот уж! А я, дурак, думал, лишь бы счастье, да и все. А счастье чтоб легко жить. А легко жить - в ограничениях. Когда ведаешь, чего тебе нельзя, тогда легко на душе. Не думаешь ни о чем. Хлопочет, думает о тебе кто-то другой. Тот, кто тебя ограничивает. Слава тем, кто ограничивает.

Дослушать Дулебу не удалось. Вошел князь Андрей. За ним несколько отроков. Почему-то у них были обнаженные мечи.

- Готовы твои грамоты, лекарь? - спросил князь Андрей.

- Готовы, княже, - малость удивленно взглянул на него Дулеб.

- Давай.

- Они запечатаны мною.

- Будут отосланы. Слово князя Юрия.

Дулеб отдал грамоты, князь Андрей передал их кому-то за спину, стоя перед лекарем, не собирался уходить. Это было так неожиданно, что даже пьяный Иваница, отряхнувшись и сосредоточив остатки сознания, сел на ложе, похлопал глазами на князя Андрея и на отроков с мечами.

- Вот уж! - не стерпел он. - Зарезяки! Зачем?

- Княжеская воля, - сурово промолвил князь Андрей. - Обоих вас, тебя, лекарь Дулеб, и тебя, прислужник Иваница...

- Товарищ мой, - прервал его Дулеб.

- Все едино. Вас обоих велено великим князем Юрием взять в железные ковы, и так препроводить в Суздаль, и там держать в надлежащей строгости.

Дулеб, пораженный в самое сердце, отпрянул от князя. Скакало у него в ушах, будто синица на заснеженных ветках: 'Княжеская воля... самоволя... неволя...'

Сказал глухо, надрывно:

- Не верится, чтобы князь Юрий поддался низкому чувству мстительности. Виновен я перед ним, искупить готов свою провинность, хотел бы служить ему до конца жизни, готов прощения просить, хоть на коленях перед толпами целыми, но поверить в его мстительность? Никогда!

- Бог использует человека для своих целей, часто недоступных для его разума, - уклончиво ответил князь Андрей. - Взять их!

Отроки молча встали возле Дулеба и Иваницы, князь Андрей вышел из повалуши, их повели следом.

- Вот уж! - вздохнул Иваница в темных переходах. - Поспал на перинах! Тогда, когда нужно было, нас с тобою не тронули, лекарь, а нынче берут в ковы! Где же смысл?

- Князья не всегда стоят на стороне здравого смысла, Иваница, сказал Дулеб, и это были его последние слова до самого Суздаля.

Долго еще будут лежать той зимой снега в далеких пущах, будет всходить над ними желтоватое, неестественное солнце, будет стоять влажноватая мгла над замерзшими болотами, исполосованными волчьими следами, и будут везти сквозь эту запоздалую, но затяжную безмерно зиму двух закованных в железо, будут гнать их за санями позади княжеского похода, чтобы видело их как можно больше глаз, чтобы слух про закованных летел, быть может, и через леса, аж до самого Киева, чтобы рыдала вслед этим загадочно-несчастным принесенная из печальной древности песня:

Ой не шей мне, мама,

Сорочку льняную:

Пробьют ее стрелы злые.

Ой не шей мне, мама,

Сорочку шелковую:

Зальется кровью моею.

А сшей мне, мама,

Сорочку дубовую.

В ней буду лежать-почивать,

Сквозь все века вековать.

Чернели незасеянные нивы, стояли сожженные города, ветер разносил едкий чад из опустевших жилищ, земля поросла терном, наполнилась печалями, горем; людей до самых дверей преследовали волки,