- Я всего лишь лекарь. Князь Изяслав послал меня на это необычное дело, которое казалось вроде бы совсем простым, а вышло запутанным безмерно. Сам я себя запутал еще больше, отправившись в этот дальний путь, разыскивая мнимых убийц возле тебя.

- А тут ни по-твоему, ни по-моему. Один, как видишь, у князя Андрея, другой - у князя Ивана.

- Оба князя под твоей рукой, это ничего не значит.

- Увидишь князя Ивана и поймешь, под чьей рукой сей человек. Вацьо, песню!

И дружина, хоть утомленная и изнуренная, но молодая и бодрая возле такого князя, который ценил умение каждого из них и непоколебимый дух, плотнее сгрудилась, словно бы готовясь к бою, и Вацьо в новых княжеских сапогах, которые растаптывал для Долгорукого перед встречей с князем Иваном, а то, быть может, и для самого Киева, сразу же начал: 'Ой, ты, пiченко, вечiр гориш - i не выгориш. Ой ти, дiвчина, вечiр сидиш - i не заплачеш'.

'Ой, плачу я, та не чутно', - подхватила дружина, и хотя слова были грустные, но песня звучала весело, запеваемая сильными молодыми голосами, и князь тоже гудел над ухом у Дулеба: 'За скрипками та за бубнами'.

После бесплодных земель боярина Кислички они попали в озерный край. И хотя сами озера едва угадывались подо льдом и снегами, но глаз, уставший от созерцания искалеченных лесов и ободранных жилищ, отдыхал теперь на спокойных раздольях, радуясь прозрачности березовых рощ, живописным пятнам зеленых боров, спокойному небу над этим погруженным в тишину и спокойствие краем.

- Стареешь - и мир становится все более незнакомым, - пожаловался Долгорукий Дулебу. - А должно бы быть наоборот. Вот еду, и кажется мне, что и не бывал я никогда в этих местах. А за один переход отсюда город, мною заложенный, и церкви, мною возведенные, валы насыпанные. Сколько раз тут был, и каждый раз словно бы впервые. Всегда держал в голове завещание Мономаха: власть княжескую нужно врезать в самое сердце земли городами, крепостями, дорогами, мостами, волоками. Вот я пятьдесят лет творил сие, а теперь словно бы стою в сторонке, чужой человек, и каждый раз, когда приближаюсь к тому или иному городу, мною же поставленному и заселенному людьми, не верится, что знаком этот город, и опасаешься, что и тебя там никто не знает и не захочет знать. Скажут, как тот бесноватый боярин: 'Наш князь старый и толстый'.

- Весь в инее да в кожухах ты и в самом деле старый и толстый, княже, - подал голос князь Андрей, считая, что уже достаточно покарал отца молчанием за то, что случилось вчера у боярина Кислички, а может, просто не желая выдавать своего несогласия с великим князем перед берладниками.

- Со мной должно бы случиться, как с одним князем, попавшим к разбойникам, - засмеялся Долгорукий. - Когда сказал им, что он князь, не поверили, но все же потребовали от него большой выкуп. 'Хорошо, - пообещал им князь. - Я пошлю за выкупом, вам привезут его, но обещаю кроме выкупа всем вам еще и виселицу'. Разбойники тешились вдоволь, ибо ничто не указывало на то, что это князь. Ни одежда, ни конь, ни оружие, да и сам он был не старый и не толстый. Ну что за князь? Но прискакала княжеская дружина, вместо выкупа поставили виселицы для веселых разбойников, и случилось все, как обещал пленный князь. Только тогда поверили разбойники в его княжество, но было уже поздно. Люди часто опаздывают с признанием и верой. Поведение их трудно понять. Один закладывает города, другой разрушает, грабит и сжигает их, как Изяслав делает теперь где-то возле Чернигова.

- Послал бы ты дружину туда, отче, чем блуждать по лесам, - осуждающе промолвил князь Андрей.

- Ростислав готовится. Да только поможет ли он? Изяслав набрал полков и от брата своего из Смоленска, и от князя Вячеслава, который из-за бесхарактерности не может воспротивиться забияке племяннику. Ежели нужно, Изяслав призовет еще и угров с ляхами. А кого имеем мы? Ольговичи между собою снова разбранились. Половцы зимой не вои. Надобно ждать лета. Думаю и ничего не могу надумать. Поможет ли там Ростислав со своей дружиной? Еще увидим.

- Пускай бы пошел с нами князь Иван. Много у него людей. И людей отборных.

- Берладника берегу для себя.

- Не слишком ли долго бережешь?

- Не беспокойся, княже. Ждал я дольше. Пятьдесят лет. Теперь год или два уже ничего не значат.

Впервые за все дни их путешествия показался впереди, на высоком берегу над озером, укрепленный деревянный город, видно, совсем новый, потому что не успело потемнеть еще и дерево частокола, светилось издалека над снегами желтизной, будто восковая свеча, сизые дымы отвесно стояли над городом, казалось даже, будто и сюда доносятся вкусные запахи, хотя расстояние до города было изрядным, и, чтобы его сократить, Долгорукий свернул коня на лед озера, создававшего здесь широкий залив, над которым, собственно, и стоял город.

На той стороне залива, у самого города, толпилось на льду множество людей. Долгорукий направил коня туда. Княжна Ольга пожелала пересесть из саней на коня. Из уважения к княжне весь поход остановился, и вот уже Ольга в белых горностаях, на белом тонконогом коне, вытанцовывавшем под ней легко и весело, ехала рядом с Долгоруким, и у того просветлело лицо, стало моложе, князь вытер рукой иней с усов и бороды, поправил шелом, махнул дружине, чтобы держалась как надлежит, и так, на полном скаку, подлетели они к толпе, пестрой и клокочущей. Как ведется, навстречу дружине бросились от толпы сначала псы, потом дети, повернулось несколько любопытных голов мужских, потому что женщин здесь не было вовсе, чем и объясняется равнодушие к дружине, возглавляемой сразу двумя князьями и княжной. Потому что люди эти собрались сюда вовсе не для того, чтобы обращать внимание на то, кто будет ехать по озеру, кто будет направляться в их город. Едет - ну и пускай себе едет. Нужно ему быть в городе, значит, будет. А у них было свое дело, ради которого сюда собрались, мерзли на льду, переступали с ноги на ногу, подпрыгивали, били себя руками по икрам, чтобы согреться, зато чувствовал себя здесь каждый, как в известной пословице: сам себе пан, сам себе свинья.

Собрались не случайно, а с приготовлениями, о чем свидетельствовали кони, возвышавшиеся над людским столпотворением, смешивая сизое свое дыхание с людским, и сани, одноконные и пароконные, и рассыпанное по льду сено, и псы, резво гонявшиеся за детворой.

Но чем ближе они подъезжали к столпотворению, к высокому приозерному берегу, над которым ярко светился город, просверливая низкое серое небо отвесными вкусными дымами, чем больше прислушивался Дулеб к глубинному стону льда под конскими копытами, тем сильнее поражала его неправдоподобность и этого озера, и города, и людей, зачем-то собранных на льду, и их поведение, и их одежда.

Прежде всего поражала именно одежда этих людей, ибо никогда еще не приходилось Дулебу видеть такой пестроты, небрежности. Шапки собачьи, медвежьи, волчьи, лисьи, заячьи, бараньи, хорьи, кожухи, вывернутые наизнанку, просто белые, покрытые тканью, то драгоценной, изукрашенной неожиданными красками, то дешевой, темной, как земля; обувка - от дорогих сапог меховых до убогих лаптей, но и тут их обладатели как-то ухитрились подобрать кое-какие украшения, то опутывая белые онучи красными веревочками, то умудрившись раздобыть себе портянки сплошь из красного сукна.

Все были вооружены, над толпой вырастал целый лес копий, у каждого мужчины был то ли меч, то ли нож, у многих через плечо переброшены луки, однако и в вооружении не было единообразия, вряд ли можно было найти здесь два одинаковых копья или два похожих меча. Да и по-разному относились к оружию эти люди: один открыто кичился мечом в драгоценных ножнах, другой небрежно покачивал таким тяжелым копьем, что пробил бы насквозь и вепря и даже тура, многие имели при себе нож или меч, как зло неизбежное, еще кто-то и вовсе забыл об оружии, ибо собирались сюда не ради драки, не ради состязаний, не для того, чтобы выказывать свое умение резать, колоть, стрелять, отнюдь нет! Собрались для развлечения, чтобы посмотреть, только это объединяло их всех, таких неодинаковых до неправдоподобия людей, над которыми пролетел ветер воли, освободив их всех от рабского однообразия и позорного обезъянничанья, к которому всегда вынуждают людей притеснения, недостатки, насилие.

Смотрели же все - и это тоже относилось к противоестественным явлениям - на две большие проруби, продолбленные во льду на вельми значительном расстоянии друг от друга. Полыньи были длинные, четырехугольные, они темнели еще издалека, над ними поднималось легкое испарение, и это все, что можно сказать. Ни неводов, ни рыбаков, ни рыб по краям - ничего, что оправдывало бы наличие прорубей и то необычайное любопытство и внимание, с которыми прикованы были к прорубям глаза всех этих разных людей, что, судя по всему, не любили однообразия, одновременно подчиняясь ему в непостижимости