относятся к каждому, над кем нависает княжеский гнев и угроза.

Но Долгорукий сделал вид, что и не заметил возвращения Иваницы. Мог бы превратить это в шутку и тем сделать облегчение самому себе и всем, но то ли занят был мыслями, то ли хотел невниманием своим подольше держать Иваницу в состоянии неопределенности, чтобы страдал тот, ждал княжьей воли, мучился от неизвестности.

Дулеб не знал, что и думать про князя. До вчерашней ночи считал, что Долгорукому вовсе не присуще чувство мстительности, но тот сам признал, что руководствуется в своих поступках только целесообразностью, следовательно, душа его открыта для чувств как высочайших, так и нижайших, а может, и подлых?

- Не договорили вчера мы, княже, в темноте. А хотел тебе сказать, что имею надежду малость помочь сыну твоему Ярославу.

- Вряд ли поможешь. Это у него с детства. Иногда и не верю, что он безумен. В божьей воле тогда он мне кажется весь. Мудр и добр. А потом мутится разум в нем еще больше, еще сильнее.

- Не разум это - мутится чувство и возбуждает мозг, затемняет его. У каждого из нас это есть, но одолеваем помрачение, а он не в состоянии. Можно попробовать дать ему покой душевный.

- Чем же?

- Музыкой. Помогает виола. Замечено еще древними философами, что на виоле чаще всего играют люди не совсем нормальные. Ибо здоровый человек неминуемо должен выбрать себе в жизни какое-нибудь другое, более серьезное занятие. А ежели так, то можно попробовать и наоборот? Сознательно лечить недоумка игрою на виоле? Попросил я твоего тысяцкого Гюргия, чтобы заказал купцам в Новгороде. Фряжская виола вельми помогает смягчить душу. Если бы это в Киеве, я быстро достал бы тебе. Тут труднее...

- Раз Гюргию сказано - раздобудет. Он все может сделать. Человек преданный.

- Тебе легко быть преданным.

- Не все так думают.

- Кто ж думает иначе?

- Говорил уже. Бояре. Да... твой Иваница. Наверное, тоже боярский сын?

- Нет, он из простых людей.

- А я вчера подумал: боярский сын. Супротив Долгорукого лишь бояре да боярские сыновья выступают. Яростно и последовательно, вражда до могилы. Ты, случайно, не из боярского рода?

- Лекарь, из лекарского рода.

- Гляди, а то едем к князю Ивану, князь же Иван топит бояр в прорубях.

- Разве дозволяешь убийство?

- А он не говорит мне! - засмеялся Долгорукий, и непонятно было, шутит он или же в самом деле тот Иван Берладник столь беспощаден к боярству, хотя и трудно было поверить, чтоб князь, пусть даже безземельный, пускался на такое.

Но всплывали в памяти Дулеба киевские пересуды о том, как сам Долгорукий велел убить московского боярина Степана Кучку, землю его забрал, сыновей малых определил в свою дружину, а дочь Улиту силком отдал сыну Андрею в жены. Убийство было загадочное, непонятное, кому-то вельми уж нужно было, чтобы сделать боярина Кучку чуть ли не великомучеником, а Долгорукий во всей этой истории выступал в мрачнейших красках, и когда отворачивались от него людские сердца, то не последней причиной этому было давнишнее убийство. Может, и сам Дулеб так легко пришел к мысли обвинить князя Юрия в убийстве Игоря, наслушавшись о том, как легко в Суздальской земле, с благословения и вмешательства Долгорукого, расправляются с боярами. Ну, а где бояре, там и князь. Ибо кто пренебрег хотя бы единожды жизнью людской, тот уже не остановится перед расправами, какими бы кровавыми они ни были.

Вспоминая, как Долгорукий на его расспросы о боярине Кучке уже уклонился однажды от ответа, Дулеб осторожно попытался возвратить Долгорукого снова к этой старой истории, предупредив князя, что не слишком настаивает и, ясно же, не требует, ибо кто он такой, чтобы требовать; однако князь на этот раз охотно начал рассказывать все, вспоминая новые и новые подробности без спешки, спокойно, потому что никто им не мешал.

Так из отдельных слов, отрывистых мыслей и воспоминаний предстало перед Дулебом это дело, уже довольно давнее, потому что произошло много лет назад - время вполне достаточное, чтоб уже и выпустить из памяти все или же, наоборот, чтобы все переиначить по своему усмотрению, виновных забыть, невинным приписать тягчайшие грехи, истину всячески затемнить, ибо часто наблюдаем, как мало охотников предавать истине надлежащее сияние и как много охотников скрыть от света ясный ее облик.

Юрий прокладывал пути мимо села боярина Кучки после Мономаха, который прошел там впервые, натолкнувшись на путь, кратчайший из Киева в Ростов. Долгорукий часто останавливался на отдых возле впадения реки Неглинной в Москву-реку, облюбовал он высокую, поросшую густым бором гору возле гирла Неглинной, выходил на нее, любовался Замоскворечьем, широкими лугами, богатыми селами, принадлежащими боярину Кучке, подворье которого было по эту сторону реки, потому что здесь было выше, следовательно, здоровее.

Кучка со своими людьми выходил встречать князя, каждый раз похвалялся богатствами, еще кичился вельми своим сидением на месте, тогда как князю приходилось метаться по всей земле, гоняясь за ветром, подобно половцу поганому.

- Хорошо тебе, боярин, - сказал ему Долгорукий, - забрался ты в самое сердце земли нашей, куда ни половец, ни варяг, ни булгарин не доскачет, вот и сидишь. А у меня долг - защищать окраину, всю землю, торговые пути.

- Я сижу, потому как натомился. Хочу пожить и не хочу, чтобы мне мешали.

У Степана Кучки все было выпуклым: лоб, глаза, щеки, грудь, даже голос рвался из него словно бы выпукло - громкий бас, хоть затыкай уши.

Юрий не выносил чванства людского, ценил только умение, за Кучкой же не было никакого умения, была только родовитость.

- Не кричи так, - говорил ему князь.

- А нам такой голос отпущен, - хохотал Кучка. - Бог все знает, кому и как. Боярину - голос, то есть грудь, иерею - брюхо.

- А князю?

- Князю? Сам ведь говорил, - ноги. Чтобы бегал, землю оберегал.

- Я думал: голову.

- Голову? Зачем человеку голова? Чтоб болела?

Этот боярин был воплощением всего самого худшего в этом племени: нахальства, самоуверенности, хвастливости и высокомерия. Став известным лишь благодаря тому, что князь выбрал путь, пролегавший через его земли, Кучка в безграничной самовлюбленности считал, что это он, боярин Степан Иванович, каждый раз открывает миру этого князя, спрятанного за лесами, за горами да за пущами. Поле, где впервые встретился с князем, Кучка назвал Сретенкой, но считал при этом, что это князь должен быть благодарен ему, боярину, и гордиться встречей с таким славным человеком. Напившись, Кучка кричал:

- Какой ты князь? Наш князь должен быть старым и толстым!

- И я старый и толстый, когда в кожухах, - шутил Долгорукий.

Он был терпелив и мягок с этим человеком, которого, собственно, извлек из полнейшей неизвестности, а тот, вместо того чтобы быть благодарным за это, всячески выказывал свою боярскую чванливость. Всем известна была нерешительность Долгорукого, когда речь шла о каком-нибудь наказании, - он не любил птиц в клетках и людей в порубах, никто не помнил, чтобы этот князь велел кого-нибудь казнить. Более же всего гордилось боярство своей непоколебимостью, своим извечным сидением на земле, сидением и властвованием, тогда как жизнь князя, в особенности же такого неспокойного и вечно неустроенного князя, как Юрий, была странствующей, бродячей. Бояре потешались втихомолку:

- Руки долгие, а удержать ничего не смогут!

- С Долгой Рукой - под церковь!

Боярин Кучка воплотил в себе все самое худшее в боярстве, однако Юрий терпеливо переносил все его выходки, потому что смягчало душу князя это место при слиянии двух рек; оно почему-то казалось ему самой серединой не только его собственного княжества, но и всей земли Русской.