в гриднице, отворачивали взгляды, только игумен Анания, завистливо взглянув на приманчивую Оляндру, пробормотал сухими губами:

- 'Воздерживайтесь и молитесь, дабы не войти во искушение. Ибо дух охоч, тело же немощно'.

На чье тело он намекал? На свое или на княжеское?

- Дай хоть обед закончить, - засмеялся князь Юрий, обращаясь к Оляндре и принимая ее смелый вызов, - потому что лучше грешить сытым, чем голодным.

- Так накорми и меня, княже, - пьяно попросила Оляндра.

- Чем же?

- Люблю все печеное из теста. Калачи, толченики, хворост...

- И с медом?

- И с медом, княже! Сама сладкая, сладкое и люблю... Только нет ведь моего Вырывца.

- Земля ему пухом, - поднял Юрий свою чашу, - выпьем же за упокой душ воинов наших павших.

Все выпили, Оляндра от неудержимого веселья ударилась в печаль, всхлипнула, намереваясь спрятать свое лицо на груди у Долгорукого, тот повел плечом.

- Обещал же мне! - сквозь слезы начала клянчить Оляндра.

- Что же я обещал? - полюбопытствовал уже и сам Долгорукий, все больше удивляясь переменам, которые мгновенно происходили в этой непостижимой суздальчанке.

- Боярыней сделать меня обещал.

- Боярыней?

- За моего Вырывца...

- Ну, - Долгорукий малость растерялся, не велел я никого в Киеве обижать... Петрило!

- Тут! - крикнул восьминник.

- Подойди! - велел князь.

Петрило торопливо примчался к Юрию, встал рядом с ним, заискивающе засверкал глазами.

- Вот, Петрило, - промолвил князь, - когда-то мне жизнь спас. Никогда этого не забуду. Слуга мне - до конца жизни, хотя и не служивши. Был у Изяслава восьминником, а остался в Киеве. Хочешь ко мне?

- Все для тебя, княже, готов! Людей твоих...

- Дружину дам, воеводой хочешь?

- Будь ласков, оставь восьминником. Привычно уже, и толк умею дать Киеву.

- Тогда так: Петрило отныне мой восьминник в Киеве. Все ли цело в городе?

- Все, княже.

- Не затронуты дворы ни боярские, ни чьи-либо другие?

- Поставлена стража там, где без хозяина.

- Как же это: без хозяина?

Петрило замялся.

- Говори.

- Бежали с Изяславом бояре. Потому как боялись. Изяслав, когда вступил в Киев после Игоря, многих бояр взял в плен, Данилу Великого, Гюргия Прокоповича, Ивора Гюргиевича, внука Мстиславова. Отпустил их лишь за выкуп великий. Вот теперь Изяславовы бояре бежали со своим князем. Боялись, что и ты как Изяслав. А я знал: не такой. И воевода Войтишич знал... И...

- Кто же бежал?

- Бежали: Никола Старый, да Никола Кудинник, да Никола Плаксий, да еще Никола Безухий.

- Безухий? - засмеялся Юрий. - Так вот, Оляндра, получай двор Николы Безухого. Петрило тебе и покажет. Отведешь ее, Петрило, и отныне она боярыня киевская.

- Дай поцелую тебя! - крикнула обрадованная Оляндра и обняла Долгорукого за шею.

Князь шутливо вырывался от нее, приговаривая:

- Милуйте рабов своих и учите их спасению и покаянию. Не слыхала сих слов? Так вот слушай и знай.

- Княже, побойся бога, - негромко, но так, что слышно стало многим, осуждающе промолвил князь Андрей.

- Или тебе передать сию жену? - засмеялся Долгорукий. - Гляди, князь, она теперь боярыня, не даст себя в обиду. Я же отныне тоже не одинокий вдовец, потому как вознамерился отправить послов к императору ромейскому Мануилу, чтобы привезти мне в жены его сестру родную Ирину, дочь покойного императора Иоанна. Посланцами моими, - князь встал, легко ссадив с коленей Оляндру и уже больше не замечая ее, словно бы и не существовала она вовсе, окинул взглядом притихшую гридницу, золотые ее стены, столы, полные яств и напитков, все почти противоестественное скопление людей, зачастую враждебных друг другу, помолчал, а затем сказал: - Посланцами моими назначаю князя Ивана Берладника и лекаря Дулеба, который отныне становится моим приближенным лекарем.

- Ежели он приближенный, то не следовало бы отсылать его от себя так далеко, - подбросил свое слово князь Андрей.

Дулеб обеспокоенно взглянул на Долгорукого. Стоило бы князю спросить у него и об одном и о другом. Или, может, он считает, будто все должны служить ему молча, покорно и радостно? Правда, в Суздале Дулеб не удержался от восторгов, но это было когда-то, кроме того, все на свете имеет конец, потому что человек ведь так или иначе не вечен. Не будет же он, человек уже зрелый летами и опытом, вот так слоняться по свету, оказавшись между князьями, - от одного к другому, а затем - к третьему. Нужно сказать об этом князю Юрию, и непременно здесь же, сразу, не боясь обидеть князя, не боясь причинить ему огорчения или даже боли.

Пока Дулеб так размышлял, не находя нужных слов для ответа Долгорукому, его опередила княжна Ольга. Голосом избалованного дитяти (Дулеб мог бы поклясться, что она при этом надула губки, хотя он не видел этого) княжна воскликнула:

- Не пущу князя Ивана!

Юрий воспринял эту выходку как шутку.

- Почему ты не пустишь, доченька? - так же шутливо спросил он.

- Потому что не хочу, чтобы он куда-нибудь уезжал, да еще так далеко! - еще громче, так что уже все услышали и насторожились, крикнула Ольга.

- Князь Иван служит мне, - напомнил Долгорукий.

- Ну и что? - топнула ножкой княжна.

- Кроме того, ты не спросила самого князя Ивана, где ему милее: там ли, куда пошлет его великий князь, или там, где его хочет видеть маленькая девочка.

- Я не маленькая! Я не маленькая! Князь Иван, правда же я не маленькая?

Берладник молча посмеивался, и получалось это у него так красиво, что никто не обижался: ни Долгорукий, ни его дочь, ни сыновья Юрия. Он улыбался и молчал, ведь что он мог сейчас сказать? Служилый князь есть князь. Куда велят, туда и идет. К ромейскому императору - так и к императору. Ежели к черту в зубы, тоже хорошо. Своей волости не имеет, убежища постоянного тоже, один со своими сорвиголовами здесь, жена с маленьким сыном Иваном в Смоленске, где князь Ростислав когда угодно может сделать с нею что захочет. Одно лишь знал Берладник: будет он всегда там, где бьются за свободу. Вел за собой людей свободных, раскованных, таких же, как и сам. Воспоминание преследовало его: когда стал изгнанником, некуда было возвращаться, и он испугался. Человек всегда должен иметь место для возвращения. А у него все отобрано, отрезаны все пути, все возможности. Тогда растерялся, испугался, утратил веру и силу. Потом смекнул: спасение в том, чтобы куда-нибудь идти, не останавливаясь, без передышки, без страха, без колебания. Сначала шел вслепую, блуждал из волости в волость, от князя к князю, пока не пристал к Юрию Суздальскому. Тут пришло еще более высокое понимание. Биться за свободу. В собственной земле. Для своего люда. Для всех неистовых, но несчастных, сильных, но обездоленных, непокорных и послушных в деле справедливом и честном. Долгорукому сказал:

- Ты, князь Юрий, думаешь про дело святое - и мы с тобой. Станешь как все князья, - покинем тебя в тот же день. Не удержишь и никакая сила на свете не удержит меня и моих берладников при неправом деле...

Теперь Долгорукий посылает его за женой для себя. Иван должен привезти ромейскую принцессу. Справедливое ли это дело? Прежде всего: почетное. О справедливости могли бы говорить разве лишь дети