остановить.

Тем временем в Киев входили товары Долгорукого, катились возы, запряженные конями и волами, горбатые верблюды тащили высококолесные половецкие каталки, за возами суздальцы гнали волов, свиней, овец - все для голодного Киева.

Завоевать город - даже самый большой - просто. Попробуй его накорми!

На этот раз не было среди суздальцев речи о том, что ждет их в Киеве мед, жито и просо. Шли из самых вятичей по голодной, опустошенной зимними метелями и жгучими весенними ветрами земле, князь Юрий вынужден был стоять то там, то там, пока из Суздаля придут новые и новые товары, чтобы хватило не только для войска, но и для киевлян.

Потому-то, пока в Софии шел торжественный молебен, по Киеву резали волов и овец, кололи вепрей, жарили на кострах мясо, ставили ведерки с пивом; собаки грызлись за потроха, люд радостно суетился, толкался, кричал, смеялся, стояли и сидели на чем попало, всовывали головы в ведерки с пивом, пили и, подняв ведра, макали в пахучий напиток усы, бороды, носы, вои пересмеивались с девчатами, детвора суетилась, будто на пожаре, все смешалось в радости и сытости: чужие и свои, старые и молодые, девки и бабы, дети, псы, головы, сорочки, чубы, смех, брань, похвальба, угрозы.

- Когда пью, не разливаю!

- Отстань, не мешай!

- Пусть легонько икнется!

- Сыночек мой!

- Дай хоть пальцем прикоснуться!

В суматохе и неразберихе пытались найти своих - кто с надеждой, а кто и безнадежно. Кричко с Иваницей тоже блуждали по торговищам и по дворам в надежде повстречать Сильку. Дулеб пошел куда-то на княжеский молебен, Иваница не захотел; зачем было торопиться попасть на глаза князю, который так с ним обошелся? Случайно встретил Кричка, теперь ходили вдвоем, все более убеждаясь мысленно в том, что Силька, подобно всем, кто был ближе к князьям или же хотел к ним присоседиться, там, в Софии, толкаются друг перед другом, вытягивают шеи, не знают, куда и смотреть: на епископов ли под Орантой или же на полати, где стоит Долгорукий с князьями и воеводами. Такова суетность людская.

Так в бесконечных блужданиях очутились они возле Ярославова двора, где в золотой гриднице готовилось, видно, великое пиршество для Долгорукого и его приближенных людей, потому что у коновязи стояло множество коней, привязанных к серебряным кольцам; пахолки нетерпеливо посматривали на Софию, откуда должны были прийти князья и засесть за столы, а уж тогда что-нибудь перепадет и тем, кто возле коней, потому как едят да пьют не только за столами, но и под столами, и в закутках да закоулках, и неизвестно еще, где едят больше и лакомее.

Какая-то суздальская, видно, жена въехала на Ярославов двор на возу, распрягла коней, бойко покрикивая на пахолков; Иваница тотчас же толкнул слегка своего товарища в спину, показывая ему, чтобы продолжал блуждание по Киеву без него, а сам, еще не веря собственным глазам, начал осторожно приближаться к дерзкой женщине, которая не побоялась пригнать свой воз на княжеский двор.

В белой сорочке-теснухе, с толстой косой, небрежно переброшенной через плечо наперед, гибкая и ловкая в малейшем движении, распрягала коней... Оляндра! Та самая Оляндра, которую множество раз видел он из суздальского поруба, до потемнения в глазах завидовал дружинникам с заросшими харями, которые могли веселиться с такой щедро-доступной, манящей, привлекательной женщиной.

Оляндра!

Иванице все еще не верилось, он подошел ближе, встал за спиной у женщины, она почувствовала его присутствие, обернулась к нему всем своим телом, твердые округлости ощущались под тесной сорочкой так, будто Иваница прикасался к женщине; Оляндра отбросила назад свою тяжелую светло-русую косу, прищурилась хищно и сторожко.

- Ты чего? Гнать меня отсюда надумал?

- Вот уж! - растерянно улыбнулся Иваница. - Да разве же я княжеский прислужник?

- Чего же смотришь?

- Видел тебя когда-то - вот и смотрю.

- Где же видел?

- А в Суздале.

- Ври больше! Был там?

- Вот уж! И у самого князя Долгой Руки в палатах был, и поруб изведал. Там тебя и видел.

- Не была в порубе.

- Зато возле него бывала. Со стражей возилась, а я скрежетал зубами.

- Из поруба?

- Ну да!

- Ну и дурак еси.

- До сих пор не верю, что стоишь передо мной. Вот протяну руку и...

- А ты протяни...

- Боюсь - исчезнешь.

- Не исчезну. Пришла в Киев, хочу тут быть. Вырывца моего убили под Переяславом. Боярыней хочу быть за Вырывца.

- А где же те? - не слушая ни про Вырывца, ни про боярыню, спросил Иваница, будучи не в силах оторваться от своих болезненно-сладких воспоминаний.

- Кто?

- Ну... Те, которые водили тебя тогда... Водили и возвращались... А тогда ты приходила да брала себе нового. Готов был разорвать тебя!

- Не шуми, дурак! Разве о таком вспоминают?

- Где же они?

- А я знаю?! Наверное, там.

- Где?

- В Суздале. Стерегут поруб.

- Там кто-нибудь снова сидит?

- Может, и сидит. Ежели и нет никого, поруб все едино стерегут. Потому как может пригодиться. Князь без поруба - не князь.

- Что же будешь делать в Киеве?

- А твое какое дело? С мужиками спать буду!

- Вот уж! Снова пойдешь к тем, которые стерегут порубы?

- Могу и к тебе прийти. Дождись ночи.

- Там ходила и днем.

- Это там. В Суздале любви много, ночей не хватает.

- Почему думаешь, будто только в Суздале? А в Киеве?

- Киев беден на любовь. Потому и пришла сюда. Принести любовь.

Как всегда, к несчастью Иваницы, откуда-то прибрел сюда Петрило. Иваницу он едва ли и заметил, зато сразу же увидел Оляндру, разгневался на нее, но, вспомнив, что должен расчищать дорогу Долгорукому, который уже спускался с софийской башни, чтобы вести своих приближенных на пир, набросился на женщину, зашипел:

- Прочь! Князья идут!

Оляндра ничуточки его не испугалась, отрезала со смехом:

- А мне князья и надобны! А ты ни к чему!

- Цыц! - попятился от нее Петрило. - Знаешь, кто я?

- Кто же? - подмигивая Иванице, не столько из большой благосклонности к нему, сколько из-за необходимости иметь сообщника, насмешливо спросила Оляндра.

- Петрило! Слыхала?

- И слыхать не хочу! Мне князь надобен! Долгая Рука!

- Прочь! - перепуганно наставил на нее руки Петрило, но уже было поздно, потому что князья шли от Софии, сверкало на солнце драгоценное оружие, играя самоцветами, тусклым золотом светились одеяния