бьют в цвет бузины, и свет, словно цвет бузины, наполнен тревожным ожиданием ливня. Немой был равнодушен к цвету бузины, - цветы возвышались где-то над ним и пахли остро и сладко, а он сидел и ждал, сам не ведая, чего он ждет.
Вот вышел мужчина с веслом, спустился к реке, затем появилась она, его единственная, самая дорогая, но появилась не для него, а буднично пошла к колодцу за водой. Пошла возмутительно спокойно, не ощущая, что он ждет ее в кустах, в зарослях бузины, не взглянула в его сторону, не повела даже бровью, так, словно Немого уже не было и не могло здесь быть никогда. Такое невнимание разъярило Немого, он внезапно был охвачен решимостью сделать что-то неприятное и неожиданное для самого себя, порывисто вскочил в дом, схватил ребенка, который еще спал, крепко прижал его к груди и легко, пружинисто, изо всех сил побежал.
Видел ли его кто-нибудь или нет, трудно сказать. Как бы там ни было, догнать Немого все равно никто не сумел бы, а поймать - тем более.
Он снова пошел вдоль берега Реки, потому что не мыслил себе жизни вдали от нее, оторванным от нее. Река была для него матерью, отцом, семьей, очагом, целым миром, казалось ему, что люди могут жить только здесь, и хотя у него были все основания опасаться людей после всего, что с ним произошло, но уйти куда-нибудь от Реки у него не было сил.
Вот так в своих странствиях дошел он до Мостища и остановился у моста, стал на службу к Воеводе.
Вначале ему казалось: ничто не изменилось. Та же самая Река, тот же самый зелено-голубой мир, все привычное и прекрасное, даже коней все так же много, а может быть, даже еще больше, хотя здесь кони были не такие быстроногие, отличались дебелостью, откормленностью, какой-то словно бы окаменелостью, потому что предназначены были они не для бега, а для сторожевого стояния перед мостом и для держания на себе так же окаменевших в угрожающей неподвижности стражей моста.
Сначала казалось: все силы его памяти освободились от недавнего прошлого и направлены будут на новое, внося облегчение в душу. Но память снова сосредоточилась на прошлом, чтобы не утратить в нем ничего, и это было как-то просто и легко, давалось без малейшего напряжения, потому что не нужно было вспоминать ни слов, ни разговоров, он вспоминал прошлый мир во всей его целости, в нем воскресали сами собой все прошлые дни, прошлые запахи, краски, ощущения.
От прошлого не было спасения. И когда, впервые попав на мост, сбрасывал он в Реку тяжелый купеческий повоз, тоже стояло перед глазами прошлое, и кони, так же всполошенно прижимались боками, а он хотел найти между ними ту, с белым лицом, ему мешал тяжелый повоз, ему все здесь мешало, он смел бы в Реку, счистил с моста все сущее, лишь бы снова заглянуть в глубину манящего женского испуга, утраченного теперь для него, быть может, на веки вечные.
Это было помрачение, оно охватило его, когда он увидел купеческих вороных коней, а жалкую клячу оратая он и не заметил бы, не обратил бы, кажется, внимания и на самого оратая с его странным возком, даже Положай, несмотря на все его старания, как-то не бросился Немому в глаза в тот день, - лишь позднее он обратил внимание на мостищанина, но уже при других обстоятельствах.
Как это ни странно, но и здесь всему причиной было прошлое. Оно толкало Немого на поступки, напоминало о себе, возвращалось снова и снова, неотступное и болезненное в своей неистребимости, его можно было отодвинуть лишь чем-то новым, белое лицо можно было заслонить новыми лицами, как молодое солнце делает невидимой бледную луну, которая хотя и остается на небе, но уже никто ее не замечает.
Для Мостища Немой сразу же стал лицом значительным, потому что принадлежал он к ближайшему окружению Воеводы. Не торчал на мосту, как другие, не мок под дождями и не мерз на морозах, у него была добротная теплая хижина на дворе Мостовика, у него было вдоволь харчей и питья, жил на всем готовом, а к тому же еще прибавлялась общая зависть, которую испытывали к нему все в Мостище, начиная от людей честных и порядочных вплоть до никчемного Шморгайлика. Однако Немой не обращал внимания на зависть и не кичился своим высоким положением воеводского приспешника и охранника, потому что честолюбие присуще лишь несовершенным существам, а он считал себя предельно совершенным, черпая уверенность в прошлом, обращаясь к нему с непонятным упрямством.
И вот тут придется вводить в жизнь Немого женщину новую, и снова это будет дело, быть может, болезненное и тяжкое, но правдивость этого повествования не разрешает уклоняться от того, что произошло.
Женщин еще, собственно, и не было в этом повествовании, если не принимать во внимание маленькой дочурки Немого и ее матери, для Немого вечно сущей и незабываемой, для нас же - безымянной, а значит, неуловимо-сомнительной, потому что для нас все, не имеющие имени, не существуют.
Вот почему, наверное, прежде чем вводить в наше повествование женщину, следует назвать ее имя. Но дело усложняется опять же из-за Немого. Ибо что такое имена? Это слова. А для Немого они не существовали. В его темной душе не жило ни одно человеческое слово.
Странным образом все должно скреститься на Положае, том самом до поры до времени хитром мостищанине, благодаря стараниям которого Немой был оставлен при мосте. Хотя слово 'благодаря' здесь вряд ли уместно. Немой не испытывал чувства благодарности ни к кому: ни к Положаю за его заступничество, ни к Воеводе, который, в нарушение установившегося обычая, взял приблудного, да еще сразу же и возвысил над всеми. Если и жило в Немом нечто похожее на благодарность, то касалось оно скорее не людей, а вещи неживой, сооружения не менее совершенного, чем тело Немого, сооружением же таким мог быть только - МОСТ.
Немой почему-то свято верил, что именно этот мост дал ему возможность остановиться в бегстве, которое не имело конца, дало возможность жить у Реки, без которой Немой не мыслил своего существования. Поэтому вся благодарность этого человека, и вся любовь, и все старания обращались и направлялись прежде всего именно на Мост. Немой в скором времени изучил мост как свои пять пальцев, он охранял Воеводу, выполняя свой долг, так сказать, чисто внешне, а мост берег, подчиняясь велению своей души, велению безмолвному, тайному, но неуклонно-суровому. Он изучил в огромном деревянном теле моста каждую связку, он замечал малейший намек на возможное повреждение в нем и немедленно снаряжал назначенных для этого мостищан для устранения поломки, он боялся за мост, быть может, больше, чем за собственное тело, будто малейший урон, причиняемый этому деревянному сооружению, должен был сразу неизмеримой болью отразиться в человеке, которого судьба привела к этому мосту, а там и самый мост сделала судьбой этого человека.
Воеводе Мостовику пришлись по душе старания Немого, его любовное отношение к мосту, он часто и охотно отпускал своего охранника для осмотра моста, постепенно это превратилось в один из многих мостищанских обычаев, оберегавшихся последовательно и свято.
Со стороны могло бы показаться, что жизнь у Немого весьма однообразная. Охрана подворья, нечастые выезды с Воеводой и придирчивые осмотры моста - вот и все. Не очень много для человека, обуреваемого бешеной силой, но для Немого было вполне достаточно. Следует сказать, что прошел почти целый год с того дня, как он впервые появился на мосту, а Немой еще и не присмотрелся как следует к людям, жившим в Мостище, знакомых у него было очень мало, и все они были либо с самого моста, либо со двора Воеводы, где кроме Шморгайлика да еще Стрижака частенько бывал на трапезах и просто так Мытник, человек после Мостовика, кажется, едва ли не самый значительный в Мостище, приходил Мытник иногда даже со своей женой, но оба они напоминали бочонки с салом, а для Немого жирные люди словно бы не существовали. Еще была жена Воеводы Мостовика, но о ней речь пойдет несколько позже, для этого еще не настало время.
Однажды, осматривая мост, Немой встретился с Положаем, который в тот день стоял возле Мытника, помогая ему в работе. Собственно, с Положаем Немой встречался не раз и не два за это время, между ними даже возникла вроде бы приязнь, Положай старался хитро улыбаться своему крестнику каждый раз, а у того в глазах тоже что-то вспыхивало доброжелательное, но на том все и заканчивалось. Быть может, так было бы и на этот раз, но тут оказалась женщина! Можно бы подивиться, что Немой за такое продолжительное время ни разу не видел эту женщину, если принять во внимание, что это была жена Положая Первуля, прозванная в Мостище за свое пристрастие к безумолчным разговорам Лепетуньей. Но так уж вышло. Немой заприметил Лепетунью лишь теперь, когда она принесла своему мужу на мост полдник. Быстро и умело Лепетунья развязала белый льняной лоскут, в который была завернута большая глиняная миска,
