Она и сама не ведала, что с ней происходит. Единственное, чего она хотела, к чему стремилась каждый раз при тайных встречах с Немым, - это оправдаться любой ценой.

Ласки, лесть - не нужно об этом слишком. Но каждый раз она выдумывала новую небылицу, будто Немой мог об этом услышать и надлежащим образом оценить. Выдумка стала теперь ее высшей жизнью. А вниз боязно было даже и взглянуть.

Она снова и снова рассказывала ему про отрока-гусляра Маркерия, чтобы показать, что Немой не первый у нее, - следовательно, пускай не очень кичится. Когда же не помогло с Маркерием, появилась история о водяной мельнице. Неважно, что в ее роду никто не имел водяной и вообще какой бы то ни было мельницы. Но ведь мог же иметь! Быстрое течение ночью снесло мельницу вниз. Вот и все. Была мельница, и вдруг ее не стало. Но ведь могла и быть!

И вот, когда еще мельница была у отца, однажды на ночь приплыл туда на лодке вместе с Гримайлой Положай. Приплыли, чтобы взять муки для Воеводы. А поскольку было позднее время, они остались на ночь и просили, чтобы она сварила им вареников, потому что еще девчонкой она научилась хорошо готовить, да и подавать тоже умела не хуже. Ну, а в тот вечер бес толкнул ее под бок, и она сварила для них не вареники, а пустое тесто, тем самым словно бы намекая на нечто таинственно-желанное. Гримайло был стар и болен, до него не дошел хитрый намек, содержавшийся в поступке молодой хозяйки, а Положай, полный сил и очень смекалистый, сразу понял, к чему клонит Первуля, и так ему понравились и эти вареники, и она, Первуля, что и не поехал оттуда без нее. В одну ночь все это и случилось. Она так упиралась тогда, но ведь Положай был таким сильным... Стало быть, любви не было, была сила, а потом привычка да ее покладистый характер... А так ведь муж у нее беспомощный, как малое дитя. Вот уж Маркерий - и тот куда сообразительней отца. Хотя, может быть, Положай и не отец ему вовсе... И пошел - в который раз уже! - новый рассказ про гусляра-отрока, а потом еще о чем-то - Немой все равно ничего не слышал и не хотел знать, для него достаточно было этой шелковой женщины.

Да и сама Лепетунья выдумывала свои рассказы, поддаваясь не столько потребности, сколько привычке. В ней издавна жило неосознанное стремление чем-то дополнить мир, поставить рядом с существующими людьми еще и новых людей, добавить к случаям подлинным случаи вероятные или невероятные, каждый раз это приносило радость, она словно бы создавала новый мир, в котором жила и сама и одновременно стояла над ним, управляла этим двойным миром точно так же, как Воевода Мостовик мостом и Мостищем. Пока выдумываю - живу. Выдумка же, если она не закована в твердые границы разума или, точнее сказать, в надлежащие границы, может привести к разврату мыслей, откуда к разврату телесному - один шаг, и еще неизвестно, какое из этих прегрешений более страшное и угрожающее; по крайней мере, с первым человечество смириться не может никогда, в то время как на второе часто закрывают глаза, иногда же превращают его даже в своеобразную доблесть, хотя и старательно скрываемую...

Когда же к словам и выдумкам Первули прибавились теперь еще и подлинные действия, когда почувствовала она себя соучастницей тайного, греховного, творимого вопреки и независимо от всего, что происходило в это время в Мостище, душа Лепетуньи наполнилась гордостью и одновременно благодарностью к Немому, женщина никогда не отказывала ему в новых и новых встречах и послушно шла, куда он звал ее - то ли в лес, то ли на пустынные далекие пески днепровские, то ли на леваду под осокори. Над этими двумя не существовало власти ни Воеводы, хотя казалось, что он проникал даже в сны мостищан, ни Стрижака, который утверждался в Мостище все больше и больше, прикрываясь то Николаем-угодником, то и самим богом, что же касается власти бога, или дьявола, или иных сил высших и низших, то уже тут Немой и женщина смогли бы отбиться простой улыбкой, потому что сами были богами, сами творили высочайшее и уничтожались в нижайшем, чтобы возродиться снова для восторгов высоких и, можно сказать, священных.

Но только ли они одни были в Мостище столь независимы, столь увлечены друг другом, чистые даже в греховности, от которой, в конце концов, при необходимости уполномоченный богом и Николаем- чудотворцем Стрижак мог дать и отпущение, хотя Немой не ведал ни о грехах, ни об отпущениях.

Было еще двое. Тоже совершенно независимых, тоже, в сущности, мятежных, но чистых-пречистых, какими бывают только дети на этой грешной земле.

Быть может, ради них и вся эта история, потому что речь идет в конечном итоге и не о Мосте, и не о Мостище, и не о Воеводе, и не о Киеве, а только об этих детях, об их судьбе, потому что разве же дети - это не судьба человеческая?

О Немом и Лепетунье сказано было - быть может, слишком много - лишь потому, что дети принадлежали именно им. Лепетуньин сын и дочь Немого, которая до сих пор еще не имеет имени, да и не имела бы его, быть может, никогда, если бы надеялась на своего отца, но вот появился маленький Маркерий и с первой же встречи назвал девочку так, как ему хотелось, ведь не мог он обходиться без имени. Имя же, которое он ей дал, продиктовано было простым впечатлением. Девочка была светла личиком, волосами, улыбкой, характером, потому-то и имя дал ей Маркерий соответствующее - Светляна.

К тому времени, когда Немой впервые вывел Светляну с воеводского двора и показал ее Положаям, девочка уже все понимала, все, кажется, знала, что нужно знать ребенку, но была безмолвной так же, как и отец.

Маркерий заметил это первым и был удивлен и поражен. Он говорил Светляне: 'Иди сюда'. И она шла. Он давал ей какую-нибудь игрушку: 'На'. Она брала. Он называл ее по имени - она поворачивала голову на свое имя в тот же день. Все понимала Светляна, но сама не говорила. 'Почему молчишь?' - допытывался Маркерий, привыкший, чтобы все делалось без малейшего промедения. Светляна молча улыбалась. Она не умела объяснить своего молчания, но и заговорить тоже не могла. Раньше у нее не было потребности в речи. Отец приходил, гладил голову, прижимал к груди. Всегда молча. Никогда ничего не говорил. Она отвечала ему тем же самым. И еще заметила: отец всегда заменял слова действиями. Другие же люди, которые встречались ей, чаще всего отделывались словами там, где нужно было бы что-то сделать. Словами заменяли поступки, а зачем? Разве от этого лучше? Поэтому, признав преимущество отца, не торопилась начинать разговаривать, хотя и понимала все, хотя и пела в ней человеческая речь еще с далеких, ушедших в безвесть дней, когда над ее зыбкой склонялось доброе женское лицо и звучали грустные, как сон, песни.

Отец ее был обречен прожить всю жизнь в сплошной страшной тишине, для Светляны тишины не было с самого рождения. Собственное дыхание, тот далекий, словно небесный, напев женский, дуновение ветра, шелест листьев, голос птиц в лесу, а над всем - человеческая речь, люди рождают звуки, каждый раз новые, каждый раз в новых сочетаниях, и вот возникает из них огромная непостижимость, возникает целый мир, называемый, очерченный, показанный в мельчайшем и в самом величественном, в затаенном и в бесконечной пестроте, в игре, в движении, в спокойствии, и мир этот человеческая речь!

Светляна не могла повторять чужое. Нескладно. Слово за словом, звук за звуком. Она хотела бы сразу творить свое собственное. Подбирать слова. Соединять их так, как никому и в голову не пришло. Всем, кто старше ее. Потому что она была самой маленькой. Всегда и всюду. Она была намного моложе даже Маркерия. И получалось так, что все превосходили ее в умении подбирать и складывать слова. Поэтому из упрямства она продолжала молчать.

Этого Маркерий не мог понять. Он вырос под звуки безумолчного лепетания своей матери и считал язык высочайшим счастьем. Как можно отказаться от такого дара?

Мальчику хотелось как можно скорее возвратить Светляне утраченный ею мир радостных призывов, веселых возгласов, которыми в устах человека выражается сама жизнь. Если бы Светляна была обыкновенной девочкой, похожей на всех других детей, Маркерий, быть может, не обратил бы на нее внимания, по крайней мере из-за ее отчужденности, нелюдимости, не стал бы набиваться в друзья, потому что их было у него сколько угодно. Был соседский Еван, который так и выглядывал из-за плетня, чтобы швырнуть в тебя комом земли или же ударить лозинкой по плечам. Была соседка с другой стороны, прозванная Кобылкой, слюнявая девчонка, да еще и вреднющая, она всегда норовила передразнивать тебя, сгримасничать так, что целую неделю тебе будет сниться. Был еще Конский Дядька, мальчик моложе Маркерия, но большой мастак кататься на лошадях, ради чего мог украсть коня даже у стража моста, когда тот дремал на своем посту. Таких и всяких других товарищей имел Маркерий для своих мальчишеских забав и затей мальчишеских, но бросал их всех с легким сердцем ради Светляны, потому что стремление спасти