Братик Ехидны Ладон был первым райским змеем, который накатал первый донос на первых людей, а теперь Зевс спустил его на землю, чтобы он помогал своим сестричкам.

У Горгоны, прозванной Медузой, что означало 'ловкая', вместо волос были змеи, огромные зубы, высунутый язык, а лицо у нее было таким ужасающим, что каждый, кто смотрел на него, каменел от ужаса. Все камни, валяющиеся сегодня на земле, это люди, уничтоженные Горгоной. Так бы она, наверное, и покончила бы со всем родом людским вообще, если бы на Олимпе не возникла оппозиция: дочь Зевса, богиня мудрости Афина нашла на земле мужественного парня по имени Персей, дала ему алмазный серп, крылатые сандалии, магическую сумку, отполированный щит, поручила найти Горгону и отрубить ей голову. Персей нашел Горгону на западе в стране гиперборейцев (чуть ли не в Англии), где чудовище спало среди промокших от дождя людей, зверей, превращенных ею в камни. Чтобы самому не окаменеть, Персей не смотрел на Горгону, а только на ее отражение в щите. Афина направила его руку, и он отсек голову Горгоне. Неожиданно из тела Горгоны выскочил крылатый конь Пегас, которого она зачала с богом морей Посейдоном, и помчался прямо в Грецию к горе Геликон. На той горе, как это теперь знает и малое дитя, жили тогда покровительницы искусств и наук, прекрасные музы, страшно страдающие от жажды. И вот нужно же было случиться так, что порождение такого отвратительного зверя - Горгоны, конь Пегас, добежав до Геликона, ударил там о землю копытом, и на том месте зажурчал чистой, как слеза, водой вдохновения вечный источник Гиппокрена. Пегас, выходит, создал и подарил Гиппокрена музам, за что они провозгласили его своим любимцем, а вслед за ними это сделали и все поэты, в том числе и украинские. Вот как оно все может обернуться!

Но на этом не кончается наш мифик про Пегаса. Ведь его родная тетушка Ехидна пустила на свет его двоюродную сестричку Химеру, о которой сам Гомер сказал так: 'Лев головою, задом дракон и коза серединою' ('Илиада', 6, 181). К тому же у нее была довольно противная привычка дышать на все живое огнем, испепеляя его.

Снова пришлось вмешиваться богине мудрости Афине, которая нашла прекрасного мужественного юношу Беллерофонта, посадила его на Пегаса (да, да, на поэтического коня Пегаса!), дала в руки лук и колчан со стрелами, наконечники у которых были сделаны из олова, и послала против Химеры. Беллерофонт прискакал к чудовищу, пустил в ее огнедышащую пасть стрелу с оловом, олово от огня расплавилось, полилось Химере в желудок и сожгло ее насмерть. На радостях Беллерофонт направил Пегаса на Олимп, забыв, что туда без пропуска на бессмертие никто не имеет права и нос показывать. Зевс, увидев такую неслыханную наглость, улыбнулся в бороду и пустил с Олимпа овода. Овод полетел к Пегасу, укусил его под хвостом, конь брыкнул задними ногами, сбросил Беллерофонта на землю, а сам махнул на Олимп. Беллерофонт нас не интересует. Упав, он искалечился и вскоре умер. А Пегаса Зевс оставил на Олимпе, но уже не для того, чтобы он вдохновлял поэтов, а для транспортирования на землю всех тех молний, которыми верховный бог карал людей то ли за их провинности, то ли вовсе невинных, одним словом, Пегас стал орудием несправедливости.

Может, именно из-за этого люди почти всегда относились если и не с подозрением, то во всяком случае с некоторой предвзятостью к поэтам, а на коней тоже затаили злобу, что и привело чуть ли не к полной замене их автомобилями, тракторами и другими неуклюжими механизмами.

Нетерпеливые читатели могут спросить автора: а к чему тут все эти ехидны, химеры, гидры и пегасы, когда речь идет об анонимщиках и клеветниках? И не лучше ли было бы проследить историю этого вопроса, начав с законов индийского царя Ашоки, повелений египетских фараонов, римского права, салийческой правды, капитуляриев Карла Великого, 'Русской правды' Ярослава Мудрого, судебника Ивана Грозного, 'Уложения о наказаниях' русских царей, кодекса Наполеона - и вплоть до современных кодексов и законов?

И вообще - кто же такой этот злостный анонимщик, мешающий честным труженикам Веселоярска строить новую жизнь?

У автора единственное оправдание: его мификологию можно не читать. Он об этом своевременно предупреждал. Не написать же он не мог, потому что его замучили бы критики.

Для выполнения своего поручения дед Утюжок мобилизовал Петра Беззаботного с его конями. Пешком на такое дело идти негоже, - потому как несолидно, техника тоже не годилась, ибо от нее слишком много стука и грюка, а природа любит тишину. Да и то сказать: кони теперь стали, может, еще большей редкостью, чем роговые гребешки, поэтому грех было бы пренебречь возможностью покататься на возе Петра. На коней Беззаботного приезжали посмотреть со всего района, 'красные следопыты' приходили целыми отрядами, расспрашивали Петра о его фронтовых подвигах, а более всего о подвигах тех коней, с которыми он прошел все фронты: как да что, куда да откуда? А потом уже и о современной жизни: каковы его планы на будущее и скоро ли хозяйственники повернутся лицом к коню? На что Петро с присущим ему лаконизмом отвечал: 'А какие, считай, планы? Еще немного поезжу, а потом продадим этих коняг на мыло. - вот тебе, считай, и казак коня напоил...'

Дед Утюжок остановил Петровых коней, когда они порожняком возвращались с ферм, везя самого лишь своего повелителя, который, как всегда, сладко спал, подложив себе под бока душистого сенца. Беззаботный сразу же проснулся и попытался заявить протест, но был надлежащим образом пристыжен.

- Разве ты не знаешь, на какой пост меня выдвинули? - крикнул дед Утюжок, усаживаясь на возе. - Гони прямо к Несвежему!

Беззаботный зевнул, затем стеганул своих лошадок кнутом, зевнул еще раз, но поинтересоваться, какой же теперь пост у деда Утюжка, как-то забыл.

- Да ты почему же молчишь? - крикнул Утюжок.

- А разве надо разговаривать? Кони тянут, воз, считай, катится.

Утюжок только сплюнул на такое равнодушие.

У Несвежего полным ходом шел обед. Ничего удивительного в этом не было бы, если бы не то, как обедали! Все в Веселоярске знали скупость Ивана Ивановича, до сих пор еще помнили, как он когда-то ел гнилые грушки, чтобы не пропадали, а тут на столе было наставлено множество разных мисок и тарелок, а в них - холодец, колбасы, кровянка, кишки, блины, вареники, пироги, уха из карпов, и это еще не все, потому что Самусева Одарка, подоткнув юбку, знай металась между столом и печью, носила печеное и вареное, жареное и копченое. Ивана Ивановича дома не было, трудился на благо родного колхоза, а за столом старались два 'молотильщика' - Рекордя Иванович и остроусый Пшонь, который с жадностью поедал кровянку, даже не сняв свою панаму.

- Хлеб да соль, - вежливо промолвил Утюжок.

- Прыг да сел! - захохотал Рекордя. - Гоп, дедушка, к столу! Вот у нас какое застолье! Пироги, как быки, чтобы развивалось животноводство, горох, как горох, чтобы овцы ягнились и цыплята лупились, рыба как вода...

- Сел бы, да некогда, - прикидываясь озабоченным и словно бы разыскивая взглядом Ивана Ивановича, сказал дед Утюжок. - Папаши, значит, нет?

- На работе! Да зачем он вам, кики-брики?

- Тут такое дело. Иду я на динозаврия посмотреть, да хотел просить...

- На кого, на кого? - вмиг вытер усы Пшонь.

- Да на динозаврия же.

- На какого динозавра?

- А вы не слышали? На нашего же.

- Сек-кундочку! - вскочил из-за стола Пшонь и побежал в другую комнату. Вернулся с блокнотищем, наставил его на деда Утюжка, приказал строгим голосом:

- Повторите, что вы сказали! Запишем для карасиков.

Но что деду Утюжку все блокноты мира, когда за ним стоят целые поколения степняков, которые могли перехитрить самого черта!