– Он хочет вам добра, ваше величество. И я всегда хотела вам добра.

– Кто? О ком ты?

– Там барон Заубуш, ваше величество.

– Барон? Ночью? Тут? Что ему нужно?

– Позвольте ему сказать, ваше величество?

Евпраксия проснулась окончательно. Увидеть наяву дьявола, чуть не коснуться его своей рукой, – и услышать, что где-то здесь Заубуш! Слишком много даже для нее, хотя она уже отвыкла удивляться. Но Вильтруд просила так льстиво и униженно! Все это и не похоже было на обычные повадки одноногого барона. Разве он просил когда-нибудь и кого-нибудь, разве прибегал к услугам таких беспомощных посланцев?

– Я не желаю видеть этого человека.

– Он очень просит, ваше величество… И… я прошу вас тоже.

– И ты? За Заубуша? Да знаешь ли ты его как следует?

– Позвольте, ваше величество, ему войти.

Видно было, что не перестанет просить. Ухватилась за край ложа, словно тот нечистый, из видения, и будет стоять так до утра и целый день, будет просить, умолять за барона, которому, право, привычней врываться без предупреждений, тем более – без мольбы.

– Где барон?

– Он тут.

– Пусть войдет. Но ты останься.

– Не смею, ваше величество.

– Приказываю.

Вильтруд исчезла. В комнате еще царил мрак, и, хотя глаза Евпраксии свыклись с ним, все же она поначалу не заметила Заубуша, вошедшего неслышно, не стуча нахальной своей деревяшкой. Барон стал вроде бы ростом меньше; быть может, то не барон, а снова злой дух?

Евпраксия решила молчать, упорно и неуступчиво. Послушать, что ему нужно, кто прислал сюда, что они там еще затевают.

Издалека донесся до нее голос Заубуша, в том не было сомнения, но почему-то без обыкновенной для барона напористой резкости.

– Ваше величество!

Евпраксия молчала.

– Что вы думаете обо мне, я знаю. Но ведь… ваше величество!..

Она не откликалась.

– Заубуш – грязная свинья, все это знают и все это произносят… Речь идет не о Заубуше. О вас, ваше величество.

Каждому, от кого чего-то ждут выгодного для себя, всегда внушают – речь идет, мол, о нем, только о его пользе. Нужно ли было будить ее?

– Ваше величество, вы не хотите меня слушать?

Молчит – значит, слушает. Уже этого более чем достаточно для такого грязного человека.

– Я выступаю не от своего имени, ваше величество.

Он никогда не выступал от своего имени. Все это тоже знают. Не тайна и для нее.

– За мной стоят огромные силы, ваше величество! Большие, чем сам император!

Какое ей дело до императора, и до тех сил, и до всего на свете? Уже привыкла полагаться на собственную силу, черпать ее из собственных источников. Лишь бы только не обмелели, не высохли, не исчезли!

– Вы пожалеете, ваше величество!

Даже не смотрела в его сторону. Стояла к нему боком, уставившись в каменную стену, за которой был бесконечный простор. Устремлялась туда сердцем, душою. За горы, за небеса, домой! Почему там, дома, ее учили только добру? Почему никто не учил суровости? Сызмальства, с самого рождения, от первого крика надо человека учить, что мир жесток, безжалостен, тверд, и потому нужно уметь состязаться с ним, сопротивляться ему, выступать в случае необходимости против него, находить для этого силы. Выступать против всего мира! Отважно, дерзко, отчаянно! А она не умела. Даже не умела испепелить взглядом, убить острым словом какого-то Заубуша. Презирала, ненавидела, но молча, бессильно, пугливо. Все еще не знала, с какими намерениями притащился в башню этот негодяй. Может, послан что-то выведать, может, вместе с императором задумал против нее еще более тяжкое, чем прежние, преступление? А она бессильна.

Заубуш исчез так же беззвучно, вопреки своей привычке. Не бранился 'сотней тысяч свиней' и не гремел деревяшкой: почти сразу же после его исчезновения снова появилась возле постели светловолосая Вильтруд, упала перед императрицей на колени, схватила руку Евпраксии, целовала, плакала.

– Ваше величество, ваше величество, почему вы не захотели его слушать?

– Глупая ты, Вильтруд. Ведь я слушала. Слышала все, что говорил этот человек.

– Но ведь вы же молчали, ваше величество!

– Я не хочу разговаривать с негодяем.