спросить себя: что – все-таки – я могу знать? Что должна делать? На что мне надеяться?

Спросила об этом аббата Бодо. Тот отделался привычным: блаженны, кто действует во имя господне.

– А кто действует? – дерзко полюбопытствовала она.

– Идущие по пути господнему.

– Кто же идет?

Бодо встревоженно посмотрел на императрицу. Не привык к спорам здесь, в башне. Приходил, говорил. Евпраксия молчала. Исповедоваться ей было не в чем. Грехов не имела никаких, если не считать гордыни, благодаря которой дерзко считала, что весь мир провинился перед ней. Но аббат избегал подобного разговора, потому что привык в жизни к осторожности, а тут, понимал это, необходима осторожность и осторожность.

– Зима долгая, дочь моя, – сказал он как можно мягче, – я хотел бы найти для вас такие книги, что принесли бы вам утешение в одиночестве.

– А почему вы не приносите мне благословение от светлейшего папы?

– Я хотел бы это сделать, но…

– И как это возможно: бог один, и его наместник на земле должен быть один, а в Италии сразу два папы? А бывало вроде бы и по три сразу? Как это, отче?

– Дочь моя…

– Вы боитесь ответить, отче? Я спросила: кто же идет по пути господнему? Тот папа, что с императором, или тот, что с Матильдой?

– Я не могу вам этого сказать.

– Не знаете или боитесь?

– Не могу, дочь моя. Скажу вам лишь одно: папы Климента не вижу, не допущен, никуда не допущен, ибо имею общую судьбу с твоею, дочь моя. Плоть исходит из этой башни и входит в нее, а дух мой пребывает рядом с тобой постоянно.

– Я должна была бы как-то ощущать его.

– Для этого необходимо время. И терпение.

– Сколько же? И того и другого уже было предостаточно!

– Терпению нет границ.

– А знанию?

– Знание – это и есть терпение. – И добавил вдруг:

– Чем совершенней существо, тем оно чувствительней к страданиям.

– А к наслаждениям?

– Лишь грубые натуры. Грубые и порочные.

– Все же мне было бы радостно почувствовать себя здесь неодинокой.

Почувствовать… ваш дух хотя бы…

– Думай о духе божьем, дочь моя. Блаженны, кто…

Евпраксия отвернулась весьма неучтиво, зная, что судить ее за это никто не сможет. Правда, сочувствия от аббата заранее не ждала, подобное чуждо ему…

А с духом познакомилась Евпраксия уже весной, но был это совсем не тот дух, о котором столь благоговейно говорил аббат.

Могучий дух свободы в хищном посвистывании птичьих крыльев объявился Евпраксии оттуда, откуда она никогда бы и не ожидала его – со сторожевой башни. Кнехты гнездились внизу, охраняли мост между башнями, а верх сторожевой башни все это время был свободен; с весны же там поселился человек, почти точно такой же одинокий, как Евпраксия. Но не этим он привлек ее внимание, а своими соколами. Человек оказался сокольничим. Чьим – императорским, баронским, епископским или же был он сам по себе? Да какое это имело значение! Видно, он столь же отвык от людей, как и она, привык к молчанию, как и она, к одиночеству, как и она сама. Она видела на нем печать суровости и, даже можно сказать, хищности, особенно же во взгляде глубоких черных глаз, а отличался он от императрицы, которая должна была погибнуть от безделия, своей невероятной занятостью. Он обучал соколов. Не летать, нет, – к этому они приучены были от рожденья. Но гоняться именно за той добычей, на которую укажет человек, и лететь не куда-нибудь, а куда укажет человек, и лететь не как-нибудь, а быстрее и быстрее, самое же главное: не бежать от людей, всякий раз возвращаться к хозяину, усаживаться на кожаную его рукавицу, послушно ждать новых распоряжений.

Соколов сподручно выращивать как раз в высокой башне. Чтобы сразу привыкали к высоте полета. Вот и выбрал эту башню сокольничий, и отныне она стала для Евпраксии не кнехтовской сторожевой, а Соколиной.

Прямо перед ее глазами взлетали соколы; казалось, она ощущает на своем лице ветер от их крыльев. Соколы взмывали в поднебесье с такой быстротой, с таким порывом, что и в тебе тоже словно что-то срывалось с места и летело за ними, мчалось вместе с ними, вместе с непокоренным могучим духом жажды воли, простора, безбрежности.

Обычно невнимательная к занятиям простого люда, Евпраксия теперь с каким-то болезненным удовлетворением следила за всем, что делает сокольничий. И вскоре не стало для нее никаких тайн ни в этом человеке, ни в его сизых воспитанниках. Все-таки больше она присматривалась к соколам, – какой интерес для нее мог представлять этот человек? Мало спит, мало ест, ни с нем не разговаривает, суровость – способ его бытия, в хлопотах – спасение от отчаяния.