нелепому решению. Сделать эту русскую выдру императрицей? За какие добродетели? И как о том будет объявлено миру? Император объявил решение.

Где, перед кем и как? Все, все рушится. Минуту назад ради никчемных русских свиней чуть было не принес в жертву его, Заубуша. За тридцать лет власти Генрих свершил столько преступлений, что еще одно, пустяковое, к ним ничего бы не добавило. Многие тысячи истреблены, высокодостойных мужей не щадили, так что значили бы какие-нибудь пять или девять пришельцев-чужеземцев – не больше воши печеной, право слово, сто тысяч свиней! Генрих забыл, что он император Священной Римской империи, пренебрег достоинством императорским, чуть сам не полез вытаскивать тех грязных свиней оттуда, где и следует им быть по всем законам земным и небесным. А потом еще и такое объявление!

Барон разгневанно сопел, громко стукал деревяшкой, – император не замечал раздраженности своего подручного.

Наконец ему открылось то, что скрывалось и зрело в глубине души.

Праксед станет императрицей. Он уже видел ее не такой, как до сих пор.

Представала пред ним в императорском убранстве, в короне и горностаях, прекрасна красой и ростом, чистая, как снег, любому видно – молодая, брови вразлет, нос точеный, лицо светлое, очи дивно-большие, русая, радостная, сладкоголосая, чудо, чудо средь женщин! Походка, жесты, повороты головы – все дышит целомудрием. Рождена быть императрицей. Служить еще большему возвышению Генриха. В ней кровь ромейских кесарей и русских великих князей. За ней полсвета – могучая, богатая, загадочная Русь, которой нет предела, пред которой многие и многие заискивают. Аббатиса Адельгейда неизвестно с какими намерениями – добрыми или злыми – нашептывала да нашептывала брату – и о происхождении, и о добродетелях, и о привлекательности русской княжны, может, по обыкновению старалась подсунуть императору наложницу, как делала всякий раз при его приезде в Кведлинбург, но на сей раз произойдет иное, он сделает эту девушку императрицей, а свою несчастную сестрицу отблагодарит, отблагодарит тем, что при возведении на престол даст Праксед имя Альдегейды. О, Генрих умеет ценить услуги и быть великодушным!

– Вы мои первые гости сегодня! – крикнул он, обращаясь к русским. И Заубушу:

– Баню и одежду для моих гостей!

В такую ночь не до сна. Нарушены все обычаи, поломаны правила аббатства, император забыл свое высокое положение, словно возвратился в беспорядочную молодость, когда не выбирал себе товарищей для застолья и весь мир был доступен ему, открыт без ограничений, условностей и 'высоких положений'. Адельгейда прибыла во дворец с Праксед, но вместе с ними и Журина, как мамка-кормилица будущей императрицы, к тому же она ведь жена дружинника, что можно равнять к супруге рыцаря. На ночном пиршестве были русские дружинники с воеводой Кирпой, разбудили и препроводили во дворец обоих исповедников Евпраксии – аббата Бодо и отца Севериана, призвали знать, что находилась в тот час в Кведлинбурге; горели толстые свечи, пылали факелы в большой замковой палате, неуклюжие тени метались по каменным стенам, все казалось преувеличенным, как-то необычно торжественным, а когда появился Генрих, в короне и горностаях, опоясанный императорским мечом, весь в жирно-сверкающем золоте, бледный и хищный, – все застыло и замерло; император быстро направился туда, где стояли Адельгейда и Праксед, взял русскую княжну за руку, поднял эту белую тонкую руку, как бы призывая всех полюбоваться ее совершенством, и сдавленным голосом прокричал:

– Ваша императрица!

Не спрашивал Евпраксию, не советовался ни с кем, не ждал ни от кого согласия. Бароны и кнехты очень хорошо знали нрав своего императора, дальнейшие слова его предупредили радостным ревом. Обрадованно ревел и Заубуш, вместе с тем пристально наблюдая за Праксед. Шпильманы заиграли на лютнях, слуги начали обносить вином; подали Генриху и Праксед унизанные драгоценными каменьями императорские бокалы. Генрих повел Евпраксию к столу, и все двинулись к столам, рассаживались быстро и охотно, принимали бокалы у слуг, наливали и сами, пили, ели, зачавкали, будто забыв, ради чего сюда пришли и что произошло на их глазах. А Евпраксия не могла прийти в себя. Что же это? Жестокая шутка? Или приступ внезапного помешательства?

– Ты ведь не спросил меня, император, – сказала наконец уже после того, как Генрих усадил ее за стол и осторожно-почтительно сел рядом.

– Император провозглашает свою волю, – засмеялся он, – таковы преимущества его высокого положения.

– Меня ты не спросил, – упрямо повторила она, так и не притрагиваясь ни к вину, ни к еде.

– Спрашиваю при всех.

– Не знаю, что тебе ответить.

– Отпей из бокала – это и будет твой ответ.

– Не мало ли?

– Для меня достаточно. – Он вел себя, как влюбленный юноша.

У Евпраксии не было никакого опыта обращения с влюбленными. Она глянула на Журину, на отца Севериана, те ждали решения от нее самой. Тогда нашла среди кнехтов Кирпу, не узнала его сначала, потому что был он в германском костюме, сидел до того похудевший, почему-то аж светился, но посматривал бодро, как всегда. Кирпа блеснул ей издали веселыми своими зубами она продолжала глядеть в ту сторону, удивляясь неожиданному появлению Кирпы здесь после исчезновения и странной одежде его, удивляясь, словно забыла Евпраксия про слова императора, что меняли всю ее жизнь, да ей обязательно надо перемолвиться словом со своим беззаботным воеводой.

Евпраксия пошевелилась, как будто захотела встать, покинуть императора в столь торжественную минуту и пойти к Кирпе, но Кирпа, видно, уловил это ее движение, мигом вскочил на ноги сам, пробежал вдоль другой стороны стола и встал напротив императора и Евпраксии, встал боком, выставил косое плечо то ль на Генриха, то ль на Заубуша, сидевшего рядом с Адельгейдой, потом неопределенно ткнул рукой, опять то ль в сторону императора, то ль в сторону Заубуша и громко сказал:

– Княжна, тебя хотели оговорить.

Поднятая было рука его упала туда, где должен висеть меч, но меча у Кирпы не было. Никакого оружия не было.

– Неблагодарный! – крикнул через стол Генрих. – Ты свидетель, что я не поверил! Я назвал Праксед императрицей!