себя в череде гротескных ситуаций, которые, похоже, выходят у нее из-под контроля. Надо сказать, что масс-медиа не прикладывают особых стараний к тому, чтобы заглушить жалобными и негодующими разговорами взрывы хохота, которые наверняка встречают подобные новости.

Взрыв сокрушительного хохота — таков подобающий ответ на все эти сверхсерьезные «проблемы», которые так любят поднимать в сводках новостей. Можно начать с самой заезженной из них. Что еще за «проблема иммиграции»! Поразмыслим: кто из нас растет там же, где он родился? Кто живет там же, где вырос? Кто работает там же, где живет? Кто еще живет там же, где жили его предки? И чьи эти современные дети — телевидения или собственных родителей? Правда состоит в том, что нас массово оторвали от всех наших первоначальных принадлежностей, что мы теперь из ниоткуда, и этим объясняется не только наша небывалая склонность к туризму, но и неизбывное страдание. Наша история — это история колонизации, миграций, войн, изгнаний, разрушения всякой укорененности. Это история всего того, что сделало нас чужаками в этом мире, гостями в нашей собственной семье. Образование экспроприировало наш язык, попса — наши песни, массовая порнография — нашу телесность, полиция — наш город, наемный труд — наших друзей. К этому во Франции прибавляется еще и яростная секулярная работа по индивидуализации: ее производит государственная власть, которая регистрирует, сравнивает, дисциплинирует и отделяет друг от друга своих подданных с младых ногтей, которая инстинктивно ломает все неподконтрольные ей солидарности, оставляя место лишь для гражданства, чистой и фантасмагоричной принадлежности к Республике. Француз — самый жалкий лишенец. Его ненависть к чужакам сливается воедино с его ненавистью к самому себе как чужаку. Его смешанная со страхом зависть к «мультиэтническим кварталам» (cites) только выдает его злобную горечь по поводу всего, что он потерял. Он не может не завидовать этим так называемым кварталам «изгнания», где еще остались частицы совместной жизни, какие-то связи между существами, какие-то негосударственные солидарности, неформальная экономика и организация, которая еще не отчуждена от самих организующихся. Мы дошли уже до той точки лишенности, что единственный способ почувствовать себя французом — ругать иммигрантов, всех, кто более явный чужак, чем я. Забавно, иммигранты в этой стране занимают особую исключительную позицию: если бы их не было, возможно, французов бы тоже уже не существовало.

Франция — продукт своей школы, а не наоборот. Мы живем в очень школярской стране, где выпускные экзамены средней школы вспоминаются как один из самых примечательных моментов жизни. Где пенсионеры спустя сорок лет говорят вам о своем провале на том или ином экзамене и о том, как это попортило их карьеру и всю жизнь. За полтора века Республиканская школа сформировала особый и узнаваемый среди прочих тип загосударствленной идентичности. Это люди, безоговорочно принимающие принцип отбора и соревновательности при условии равенства шансов. Они ждут, что в жизни каждый будет вознагражден по заслугам, как на экзамене. Прежде, чем что-то взять, они всегда спросят разрешения. Они безропотно почитают культуру, правила и отличников. Даже их привязанность к великим критическим интеллектуалам и отвержение капитализма пронизаны этой любовью к школе. С упадком школьной институции постепенно, день за днем, рассыпается в прах и это государственное конструирование идентичностей.

Появление в последние двадцать лет уличной школы и уличной культуры, конкурирующих с республиканской школой и ее картонной культурой, стали для современного французского универсализма глубокой трамвой. И в этом самые крайние правые безусловно единодушны с самыми ярыми левыми. Одно только имя Жюля Ферри,[12] министра при Тьере во время подавления Коммуны, теоретика колонизации, должно было бы уже бросить густую тень сомнения на эту институцию.

Что же касается нас, то при виде преподов, состоящих в очередном «комитете гражданской бдительности» и ноющих в вечернем выпуске новостей о том, что их школу сожгли, мы сразу припоминаем, сколько раз мы сами об этом мечтали, будучи детьми. Когда мы слышим, как левый интеллектуал изрыгает проклятия по поводу варварства молодежных группировок, задирающих прохожих на улице, ворующих в магазинах, поджигающих машины и играющих в кошки-мышки со спецназом, мы сразу вспоминаем, что говорилось о черных блузах в 1960-е годы или даже об апачах во времена Belle epoque: «Под общим названием «апачи» — пишет один судья в трибунал департамента Сены в 1907 году, — в последние несколько лет стало модно обозначать всех опасных индивидов, всякое сборище рецидивистов, врагов общества без роду и племени, чуждых чувству долга и обязанностей, готовых к самому рискованному пособничеству, к любому покушению на людей и их собственность». Эти шайки, избегающие работы, называющиеся по имени своего квартала, идущие на стычки с полицией — сущий кошмар для добропорядочного гражданина a la frangaise. Они воплощают все то, от чего он отказался, всю возможную радость, которой он навсегда лишен.

Есть некоторая странность в том, чтобы существовать в стране, где ребенка, который начинает спонтанно напевать, неизменно обрывают грубым окликом: «прекрати, от тебя уши вянут!» Где школьная кастрация непрерывным потоком производит поколения дисциплинированных работников. Неистребимая аура Мезрина[13] объясняется не столько его прямолинейностью и дерзостью, сколько его местью тем, кому все мы должны бы отомстить. Вернее, тем, кому мы должны отомстить напрямую, вместо того, чтобы продолжать ходить вокруг да около. Ведь совершенно очевидно, что многочисленными малозаметными подлостями, всем своим злословием, мелкими злыми выходками и язвительной вежливостью француз непрерывно мстит всем и вся за свою задавленность, с которой он безропотно смирился. Пришло время вместо «да, господин полицейский» говорить «еби полицию!» В этом смысле, бесхитростная враждебность некоторых группировок лишь выражает в менее приглаженной манере общую тягостную атмосферу, дух недоброжелательности и нереализованное желание спасительного разрушения, в которых погрязла эта страна.

Называть «обществом» народ чужаков, в котором мы живем — это столь вопиющий подлог, что даже социологи подумывают уже отказаться от концепта, который целый век позволял им зарабатывать на жизнь. Отныне они предпочитают метафору «сетей» для описания того, как соединяются друг с другом кибернетические одиночества, как завязываются слабые взаимодействия, известные под именами «коллега», «контакт», «приятель», «отношение» или «похождение». Однако иногда эти сети конденсируются в тусовку, которую объединяют разве что особые коды и где разыгрывается разве только постоянный поиск идентичности.

Не стоит терять время на подробное перечисление всего того, что агонизирует в современных общественных отношениях. Сейчас много говорят о возвращении семьи и супружества. Но вернувшаяся семья уже не та, что когда-то ушла. Ее возвращение — лишь обман, поскольку служит прикрытием для царящих всюду развода и разделения. Каждый может припомнить о той толике грусти, что накапливается из года в год во время семейных праздников, об этих натянутых улыбках, об этом смущении при виде всеобщего тщетного притворства, об ощущении того, что на столе лежит труп, но все делают вид, будто ничего не происходит. От ухаживаний к разводу, от сожительства к перекроенной семье каждый познает всю несостоятельность унылого семейного ядра, но большинство при этом считает, что отказаться от него было бы и того хуже. Семья — это уже не столько удушливые материнские объятия или патриархат швыряемых в лицо пирогов, сколько инфантильное самозабвение в состоянии вялой созависимости, где все заранее известно. Это островок беззаботности в мире, который явно катится в тартарары, в мире, где «стать автономным» — лишь эвфемизм для «найти себе босса». И биологической родственностью стремятся оправдать то, что исподволь разрушают в нас любое слишком буйное стремление, что, под предлогом присутствия при процессе нашего роста, заставляют нас отказаться как от детской серьезности, так и от взросления. Остерегайтесь этой коррозии!

Супружеская пара — словно последний бастион посреди великого социального краха, словно оазис в человеческой пустыне. Под прикрытием «интимности» здесь ищут все, что безвозвратно ушло из современных социальных отношений: теплоту, простоту, правдивость, жизнь без театра и зрителей. Но как только проходит любовное опьянение, «интимность» сбрасывает свое рубище, и мы видим, что она— тоже социальное изобретение, она говорит языком женских журналов и психологии, она, как и все остальное, до омерзения опутана броней стратегий. И там ни на грамм не больше правды, чем везде, и там царят ложь и законы чуждости. Ну а если сильно повезет обнаружить там правду, то ею настолько хочется поделиться,