апартаментах еще никто не работал.
Татьяна Константиновна оказалась начальницей этого обиталища, наполненного тайнами.
— А Институт военной истории Министерства обороны? — удивился я. Разве не вы снабжаете его материалами?
— Нет. В институте сотни людей. Там не уследить за утечкой информации, если такая произойдет… А тут вы один. Начальство будет знать, с кого спрашивать… — Татьяна Константиновна придвинула ко мне толстую, с пронумерованными страницами, прошитую и опечатанную сургучом тетрадь. — Вам знаком порядок работы с секретными документами?
— Да, знаком. Я же полковник в прошлом…
— Очень хорошо…
Усевшись за стол, я с трепетом стал перебирать папки. В них были сгруппированы документы — оригиналы с красными полосами наверху, а иные даже с резолюциями на углах — Сталина, Молотова, Жукова, Тимошенко; но в большинстве были свежеперепечатанные копии. Мне стала ясна столь продолжительная задержка ответа на мое письмо Черненко: кто-то тщательно отбирал и группировал документы — для этого потребовалось время да и понимание того, что для писателя будет полезным, а чего — знать ему не полагается…
У меня холодело в груди и кружилась голова, вроде я взобрался на огромную высоту, оттого, сколько узнавал нового и важного. Война в целом, деятельность Ставки и Государственного Комитета Обороны открывались в документах неожиданными гранями, немыслимым размахом. Впрочем, кое-какие сведения, содержавшиеся в папках, больше подходили для научных военно-исторических исследований, чем для художественного произведения, ибо за документами не всегда проглядывали люди с их характерами, темпераментом, взаимоотношениями. Но все же передо мной открылся богатый «золотоносный» пласт… Я потрясенно извлекал из него все, что могло затем переплавиться в цельные слитки, обобщающие действительность войны. Делая записи в тетради, старался не закавычивать документов, директив, постановлений, телеграмм. Ставил даты и своими словами пересказывал суть событий, постановлений ГКО, взаимосвязь ситуаций и т. д. Но телефонные переговоры верховного руководства с фронтами записывал дословно, предваряя им такие «литературные» отступления, чтоб терялись границы документальности. Словом, заносил в тетрадь все таким образом, чтоб потом, вопреки инструкциям, добиться в Общем отделе ЦК разрешения взять ее домой (такое разрешение мне потом было дано).
В те годы я курил трубку и, работая над архивами, время от времени уходил подымить табаком в коридор или в ванную комнату. Однажды вслед за мной вышла одна из работниц архива.
— Иван Фотиевич, — с загадочной улыбчивостью обратилась она. — У нас такое впечатление, что вы не догадываетесь, где именно работаете.
— А О чем догадываться?.. Вот, сорок первая комната.
— Да ведь это бывшая квартира Сталина!.. Ее переоборудовали…
Я действительно был ошеломлен таким неожиданным открытием. Ведь столько дней сижу здесь! А для писателя, в книгах которого обитает Сталин или другой исторический персонаж, важно все, связанное с их личностью и образом жизни, — даже бывшая квартира. И когда вернулся к своему столу, посмотрел вокруг будто другими глазами. Взглянул в окно, против которого за еловым сквером виднелось белое здание Арсенала с черными пушчонками, стоявшими у его подножия со времен войны с Наполеоном. Как все это виделось Сталину — днем и ночью, в разные времена года, в разную погоду?.. Начал расспрашивать женщин, где здесь была столовая, спальня, библиотека, детские комнаты… Посмотрел на сводчатый потолок…
Донесся бой кремлевских курантов, и я стал прислушиваться, какие еще шумы города доносились сюда… Мне уже представлялась квартира Сталина примерно такой, какой она была при его жизни, и, что удивительно, сюда с непостижимостью перекидывались мысленные мосточки от документов, которые лежали в папках на моем столе… Ведь этажом выше находился бывший рабочий кабинет Сталина…
Изучение кремлевских архивов вознесло мое понимание войны в целом, механики управления фронтами и их снабжения, процесса созревания планов боевых операций в Генштабе на многие ступени. Но это важное обстоятельство и усложнило потом работу над очередной книгой. Временами я чувствовал себя неумехой-прорабом, который, мучаясь над возведением дома, не знает, как лучше употребить имеющиеся у него под руками строительные материалы. Книга писалась мучительно трудно, хотя радовали открывшаяся передо мной новизна, возможность к обобщениям, знание последовательности, причинности и взаимосвязи событий.
…Автор — владыка за своим письменным столом. Именно поэтому позволю себе опередить события, о которых сейчас пишу, и сообщить читателю, что, когда завершенная книга проходила уже привычные тогда цензурные рогатки в казенных инстанциях, наиболее критическое отношение встретила она опять же в Институте марксизма-ленинизма со стороны доктора исторических наук Деборина Г. А. Прочитав его заключение и увидя несостоятельность выводов ученого в главном, я позвонил директору института Егорову Анатолию Григорьевичу и попросил пригласить к себе в кабинет меня, Деборина, других ученых, занимавшихся проблемами Великой Отечественной войны, и в его, директора института, присутствии, позволить мне оспорить содержание подготовленного для отправки в ЦК документа. Егоров, человек демократичный, отзывчивый, согласился с моим предложением и назначил время нашей встречи.
Надолго запомнился мне тот день. Собрались мы в кабинете заместителя директора института Педусова. Григорий Абрамович Деборин пригласил с собой двух незнакомых мне ученых. Я — один против четверых. Впрочем, Педусов держал себя как нейтральная сторона, хотя сопровождавшая заключение бумага была подписана им.
Начался разговор. Я предложил дискутировать по каждому пункту заключения, но Педусов внес встречное предложение: пусть Стаднюк вначале выскажется, с какими замечаниями института он согласен. У меня было семь закладок в рукописи: на семи ее страницах я уже сделал некоторые уточнения фраз и формулировок, сокращения отдельных слов, небольшие дополнения… Хватило десятка минут, чтоб я познакомил ученых с внесенными мной в рукопись исправлениями по рекомендациям Г. А. Деборина.
Затем искренне поблагодарил доктора наук за первый пространный абзац вступительную часть его заключения, где признавались некоторые достоинства моей рукописи, отмечался большой труд, вложенный в написание книги, ее значение в военно-исторической литературе (пишу по памяти). А затем я начал оспаривать заключение в целом, излагая свои точки зрения о начале минувшей войны, ссылаясь на документы и другие свидетельства.
Меня слушали с интересом, задавали вопросы, уточняли истоки некоторых моих концепций, удивлялись тому, что я доказательно опровергал уже печатно закрепившиеся сведения о том, как началась война, что происходило в ее первые часы и дни в Политбюро ЦК, кого и когда принимал тогда в своем кабинете Сталин, чем занимался в этот период Молотов и его дипломатический аппарат.
Победа постепенно клонилась в мою сторону, ибо моим оппонентам опровергать меня было нечем… В конце нашей дискуссии Григорий Абрамович Деборин искренне расхохотался и, как бы идя на уступки, протянул мне страницы машинописного текста — свое заключение.
— Вычеркивайте все, с чем вы не согласны, — добродушно сказал он.
— Вы серьезно?! — не поверил я.
— Вполне серьезно! Мы рады, что вы приняли хоть некоторые наши замечания, а в остальном, если не убедили вас, то озадачили… Во всяком случае, речь идет о художественном произведении, пусть и с исторической основой… Вам за него отвечать!
И тут я проявил неслыханное нахальство: трепещущей рукой перечеркнул все страницы документа, кроме первого абзаца на заглавной «бланковой» странице и подписи на последней…
Когда роман был набран для публикации в журнале «Молодая гвардия», мы с его главным редактором Анатолием Степановичем Ивановым, взяв с собой гранки, явились в ЦК КПСС к заместителю заведующего Отделом культуры Беляеву Альберту Андреевичу. В этом отделе надо было получить окончательное благословение для печатания романа.
— Чудеса! — встретил нас Беляев веселым возгласом. — Впервые за мое здесь пребывание получил из Института марксизма-ленинизма бумагу, в которой нет критических замечаний на рецензируемую рукопись! Удивительно: ни одного возражения!
