Предчувствие не обмануло — результаты оказались неутешительными. Настолько, что хуже некуда. Скоротечная саркома Аукваны. Не знаю почему, но, считывая информацию с дисплея, я был спокоен и рассудителен и не испытывал никаких эмоций. То ли они вдруг умерли во мне, то ли известие оказалось настолько ошеломляющим, что выморозило душу. Хотя, если честно, подспудно я ожидал такого результата. Сугубо рациональный человек, рассудком я не верил в мистику, но где-то в подсознании, почти на генетическим уровне, угнездилась многовековая вера моих предков в колдовские чары, и эта вера пыталась сейчас управлять мною, выхолостив все чувства.

«Лучше бы я… Лучше бы меня…» — как заклинание, шептала вчера Тана, и ее отчаянное желание самопожертвования сбылось. Принять это положение за истину я не мог, но и реалистического объяснения, почему заразилась она, а не я, не находил. Потому и пребывал в сумеречном безразличии и бесчувственном спокойствии. В жизни все можно изменить. Кроме смерти.

Снова между нами протянулась роковая черта, но теперь я оставался в мире живых, а Тана уходила. И если вчера эта черта была зыбкой и призрачной, основанной на домыслах, то теперь ее жесткую непоколебимость подтверждал анализатор диагноста.

Машинально, как робот, я провел анализ своей крови, и диагност ничего не показал. Заразиться можно только хитиновой пылью акартышей, так как стоило ей активироваться в чужой клеточной структуре, перерождение клеток локализовалось отдельно взятым организмом, и скоротечная саркома Аукваны не передавалась никак. Ни кровью, ни плазмой и ничем иным.

Алогичность ситуации ввергла меня в тупое недоумение. Такого просто не могло быть! По всем канонам эпидемиологии заразиться мог я, могли заразиться мы оба, но она одна — НИКОИМ ОБРАЗОМ!

Когда я закончил медицинские тесты, то неожиданно обнаружил, что мне нечем себя занять. Ничего не хотелось делать, в душе образовался вакуум, и даже мыслей никаких не было. Как не было никаких чувств. Серым и постылым выглядел мир, который воспринимался сознанием рефлекторно, будто я был биоэлектронной машиной. Никак не ожидал, что по эту сторону роковой черты, между жизнью смертью не менее тяжело находиться, чем по другую. C'est la vie, c'est la mort…

Вывел меня из тупого оцепенения приход Квача. Он проскользнул в лаз, повесил на стену сеточку со свежими грибами, затем тронул меня на плечо.

— Бвана Алексан, я нашел кокон с ногокрылом, — сказал он.

Я медленно повернул к нему голову, и мне показалось, что где-то в районе шейных позвонков включились и выключились сервомоторчики.

— Где? — глухо спросил. Ощущал я себя как бесчувственный андроид, запрограммированный исключительно на поимку экзопарусника. Ни радости, что наконец-то кокон обнаружен, ни сожаления, насколько это не вовремя, я не испытал. Мною двигала только одно — установка, что ногокрыла нужно поймать.

— Здесь, почти рядом.

Я встал с чурбака, и мне снова показалось, что суставы распрямляются сервомоторчиками и тело двигается строго по осям трехмерных координат, избегая векторного направления.

— Показывай, — произнесли губы, в соответствии с заложенной программой.

Мы выбрались из схрона, и только теперь я смог рассмотреть местность — пока добирались сюда, из-за непомерной ноши все внимание сосредоточивалось на том, куда поставить ногу, чтобы не поскользнуться.

Быстрорастущие гигантские мангры Аукваны скрыли следы пожара полугодичной давности, но все равно местность разительно отличалась от ставшего привычным вида старой сельвы, где царили вечный полумрак и влажность, на голову непрерывно сыпалась морось конденсата, а из-за густой листвы далее пяти метров ничего нельзя было разглядеть. Молодая поросль кое-где вымахала под двадцать метров, но только-только начинала ветвиться, поэтому уникальная многоярусность аукванской сельвы здесь отсутствовала, и лучи солнца, быть может, впервые освещали переплетение корней сохранившегося нижнего яруса. Местами молодая сельва просматривалась метров на сто из-за громадных проплешин болот, и над этими проплешинами, белесо искрясь в лучах вечернего солнца, висели длинные тонкие дымчатые нити предвестницы сезона знаменитых слоистых туманов.

— Сюда, бвана, — подхватил меня под локоть Кванч, увлекая по направлению к небольшой лужайке метрах в тридцати от входа в схрон.

Механически передвигая ноги, я пошел. Кокон лежал посреди лужайки, и был не обычной, шаровидной, формы, а конусообразной, закрученной в спираль, к тому же цвет у кокона оказался не молочно-белым, а белым с палевым оттенком. Одного вида кокона было достаточно, чтобы поверить Кванчу. Но я все же достал из кармана карандаш полевого анализатора и просканировал кокон. Внутри кокона находился полностью сформировавшийся ногокрыл-имаго. Его тело чуть подрагивало от бившегося сердца, и пульсации передавались на поверхность кокона.

И опять ни радости, ни удовлетворения я не испытал. Постоял, посмотрел на вздрагивающий кокон, затем развернулся и деревянной походкой направился к схрону.

— Что-то не так, бвана? — недоуменно спросил Кванч, догоняя меня. Через два дня он вылупится…

Я ничего не ответил. Принял информацию к сведению, и только.

Тана проснулась. Стандартная доза снотворного оказалась бессильной против злокачественной перестройки организма. Лежа в гамаке, Тана широко раскрытыми глазами смотрела на собранный диагност.

— Привет, — сказал я, выбираясь из лаза. — Отдохнула? Как себя чувствуешь? Лучше?

Она перевела взгляд на меня и долго, словно не узнавая, смотрела неподвижным взглядом.

— Я умру? — неожиданно спросила она, и губы у нее дрогнули.

— Это еще что за выдумки? — сказал я, но искреннего возмущения не получилось. Фраза прозвучала сдавленно и бесцветно. Тоже мне, конспиратор! Распечатку не стал делать, а разобрать диагност не догадался.

Тана отвела глаза в сторону и уставилась в стену расширенными зрачками.

Кванч, вошедший следом за мной, стоял, переминаясь с ноги на ногу. Абориген понял все сразу — в отличие от диагноста ему достаточно было одного взгляда.

— Я… Я пойду, бвана? — неуверенно пробормотал он.

— Да, — сказал я. — Да, сходи на разведку.

И Кванч выскочил из схрона с проворностью ящерицы. Было у аборигенов что-то общее с пресмыкающимися.

— Я умру… — утвердительно проговорила Тана. Глаза у нее заблестели, она всхлипнула.

— Да что ты заладила… — поморщился я, и в этот раз получилось более достоверно. — У тебя сильнейшее переутомление плюс нервный срыв. Пару дней отлежишься, и будет все в порядке. Кушать хочешь? Кванч свежих грибов нарвал.

— Нет. Не хочу, — проговорила она ровным голосом. Нотки плаксивости исчезли, но она мне не верила. — Подойди ко мне. Сядь рядом.

Я поднял с пола чурбак, перенес к гамаку, поставил, сел.

— Дай руку.

Она взяла мою ладонь левой рукой и крепко, насколько могла, сжала. Крепкого пожатия не получилось — ладонь у нее была горячая и слабая.

— Когда я буду умирать, — сказала она, глядя мне в глаза, — ты не отпускай мою руку. Держи. И я никуда не уйду…

Все мои силы были направлены на то, чтобы выдержать ее взгляд и не отвести глаза в сторону, и я ничего не смог ответить.

— Я тебя любила, — сказала она. — Любила больше жизни. Для меня ничего в этом мире, кроме тебя, не было. А ты меня никогда не любил…

— Ну что ты… — опять независимо от меня проговорили губы. — Я тебя тоже люблю. Все у нас будет хорошо.

Она первая отвела взгляд, поморщилась от боли, растирая правой ладонью низ живота.

— Что там у меня? Твердое… Вырвать бы его с корнями…