Иностранцы бывавшие в Москве в течении XVI и XVII ст. единогласно восхваляют красоту русских женщин; иные (Лизек) присовокупляют, что красоте соответствовали и достоинства ума. Но за то все очень неодобрительно говорят о разных прикрасах женского лица, которые бьют в большом употреблении и по их замечанию только безобразили природную красоту. Один итальянец (Барберини), видевший наших прабабок в половине XVI ст., отмечает вообще, что русские женщины чрезвычайно хороши собою, но употребляют белила и румяна и при том так неискусно, что стыд и срам! О том же свидетельствует Флетчер, говоря, что женщины, стараясь скрыть дурной цвет лица, белятся и румянятся так много, что каждому это заметно; что этого не стараются и скрывать, ибо таков обычай; мужчинам это очень нравится и они радуются, когда их жены и дочери из дурных превращаются в красивые куклы. Из его слов можно заключать, что всякие притиранья в то время вовсе не имели значения искусственных средств подделывать природу, натуру лица или своей красоты, а были, так сказать, необходимою одеждою лица, без которой невозможно было появиться в обществе. «Что касается женщин, говорит Петрей (нач. XVII ст.), то они чрезвычайно красивы и белы лицом, очень стройны имеют небольшия груди, большие чорные глаза, нежные руки и тонкие пальцы, только безобразят себя часто тем, что не только лицо, но глаза, шею и руки красят разными красками белою, красною, синею и темною: черные ресницы делают белыми, белые опять черными или темными, и проводят их так грубо и толсто, что всякому это заметно. Так они украшаются особенно в то время, когда ходят в гости или в церковь», т. е. вообще когда появляются в общество. Олеарий в половине XVII ст. пишет между прочим, что «русские женщины вообще средняго роста, стройны, нежного телосложения, красивы, но в городах все почти румянятся, притом чрезвычайно грубо и неискусно; при взгляде на них можно подумать, что они намазали себе лице мукой и потом кисточкой накрасили себе щеки. Оне красят себе также брови и ресницы черною, а иногда и коричневою краскою». Дальше он говорит, подтверждая Флетчера, что это был неизменный обычай, которому противиться не было никакой возможности. «Посещая своих близких или являясь в общество, женщины непременно должны быть нарумянены, не смотря на то что от природы они гораздо красивее, чем в румянах. Это исполняется ими для того, объясняет автор, чтобы природная красота не брала перевеса над искусственным украшением. Стало быть, прибавим мы, это исполнялось для того, чтобы одеть лицо в известный образ красоты, возможно ближе стать под известный, господствовавший в то время, ее тип и идеал, как в действительности и было, о чем скажем ниже. В доказательство своего заключения автор приводит пример. «Так, говорит он, во время нашего пребывания в Москве, когда жена знатного вельможи князя Ивана Борисовича Черкасского, женщина прекрасной наружности, не хотела сначала румяниться, то тотчас же оговорена была прочими женами бояр: зачем де она презирает обычаи своей земли, что хочет, видно, опозорить прочих подобных ей! И чрез мужей своих они до того довели дело, что от природы прекрасная женщина должна была румяниться и так сказать уподобиться свечке, зажженной при светлом солнечном сиянии». Такова была власть обычая, власть общественного мнения, прибегавшего по характеру века, к самым предосудительным способам, чтобы заставить противника повиноваться. Очень вероятно, что дело о белилах и румянах Черкасской доходило до царя и что из хором царицы ей указано строго держаться в этом отношении общего уровня. Англичанин Коллинс, описывая такие обычаи русских женщин, замечает, что «румяны их похожи на те краски, которыми мы (англичане) украшаем летом трубы наших домов, и которые состоят из красной вохры и испанских белил (из висмута). Они чернят свои зубы с тем же намерением, с которым наши женщины носят черные мушки на лице (т. е. для придания лицу большей белизны или белизне лица большей выразительности). Зубы их портятся от меркуриальных белил и потому они превращают необходимость в украшение и называют красотою сущее безобразие. Здесь любят низкие лбы и продолговатые глаза, и для того стягивают головные уборы так крепко, что после не могут закрыть глаз, также, как наши женщины не могут поднять рук и головы. Русские знают тайну чернить самые белки глаз. Маленькие ножки и стройный стан почитаются безобразием. Красотою женщин они считают толстоту. Худощавые женщины почитаются нездоровыми и потому те, которые от природы не склонны к толстоте, предаются всякого рода эпикурейству с намерением растолстеть: лежат целый день в постеле, пьют русскую водку, очень способствующую толстоте, потом спят, а потом опять пьют». Женщины в Московии, прибавляет Корб (конец XVII ст.) имеют рост стройный и лицо красивое, ее врожденную красоту свою искажают излишними румянами; стан у них также не всегда так соразмерен и хорош, как у прочих европеянок, потому что женщины московские носят широкое платье и их тело, нигде не стесняясь убором, разрастается, как попало». Путешественникам с европейского Запада наша старая жизнь казалась вообще до чрезвычайности странною, нелепою, чудовищною, и они, как видим, каждый по своему, старались объяснить себе ту или другую сторону наших бытовых порядков. Относительно женских прикрас, иностранцев главным образом поражало, как нельзя не заметить, полнейшее отсутствие и малейшего даже искусства, малейшей утонченности в употреблении таких прикрас; их поражала эта необыкновенная грубость мазанья и без того красивого лица. Но существовали же какие либо причины, достаточные для того, чтобы крепко держался подобный нелепый обычай. Нам кажется, что первою из них причин был своеобразный русский идеал женской красоты, а второю — недостаток лучших средств в самых материалах, ибо краски для притиранья употреблялись простые и грубые, особенно в среднем городском быту, какой больше всего и наблюдали заезжие иноземцы. У русской красоты было

Не смотря на то, что эта последняя черта русской красоты — ее взгляд словно светлый день, — переносит представления о ней в область идеалов поэтических или романтических, однако в общем ее типе, как видим, господствуют, представления самые материальные, господствуют сильные, резко определенные краски без всякой поэтической. т. е. романтической отживки, а так, как ими расписывались старинные эстампы деревянной лубочной печати.

В приведенном изображении идеала женской красоты материально обрисовываются и самые средства, какими обыкновенное лицо могло достигать этого идеала. Белизна лица уподоблялась белому снегу, — естественно было украшать его белилами в такой степени, что в цвете кожи не оставалось уже ничего живого, ибо и самый первообраз не указывал ничего живого или поэтически и эстетически жизненного. Самое сравнение: кровь-то в лице словно белого заяца, еще сильнее обозначает тоже представление о снегоподобной белизне лица. Щеки — маков цвет, или щечки — аленький цветок, точно также свое идеальное низводили слишком прямо и непосредственно к простому материальному уподоблению красному цветку мака. Маков цвет должен был покрывать, как бы цветок на самом деле, только ягодицы щек; таким образом снегоподобная белизна должна была довольно резко освещаться ярким алым румянцем, который не разливался по всему лицу, а горел лишь на ягодицах. Очень понятно, что при таком сочетании на лице белого и красного цвета, требовался и цвет волос на бровях и ресницах наиболее определенный, который бы как можно сильнее выделял эту писаную красоту всего лица. Конечно для такой цели ничего не могло быть красивее черных волос соболя, тонких, мягких, нежных, блестящих. Оттого соболь становится исключительным идеалом для характеристики бровей и черная соболиная бровь, проведенная колесом, является необходимым символом красоты. Все это вместе служило самою выгодною обстановкою именно для светлости и ясности глаз. Ясные очи своим блеском, а вместе и взглядом, указывали идеал ясного сокола, который, по всему вероятию, и ясным обозначался тоже за особую светлость своих глаз. Однако ж для того, чтобы еще больше возвысить ясность, светлость и блеск очей,