— Не беспокойтесь за меня! — раздался вдруг сзади свистящий шепот.

Джонсон резко обернулся в тот самый момент, когда призрачный силуэт Лаймана Ри появился из-за колонны. Этот человек и в самом деле передвигался как призрак!

— Тебе не стоило бы развлекаться таким образом, — сказал Джонсон. — В один прекрасный день ты можешь расстаться со своей шкурой…

Ри громко рассмеялся:

— Это стало у меня как будто второй натурой. Но перейдем к более серьезным вещам.

Под предводительством альбиноса они вскарабкались по крутой лестнице, которая вела в просторное помещение, раньше соответствовавшее верхнему этажу станции. Потолком ему служил тот самый слой блестящего пластика, который странно контрастировал с окружающем беспорядком. Наверху находился Музей Культуры. Тот самый.

Альбинос привел их к месту, где старинные турникеты отделяли станцию от выхода. Они перелезли через них, потом поднялись по нескольким ступенькам, которые неожиданно прерывались и исчезали в потолке: террористы уперлись в пол Музея. Ри приложил к нему ухо и молча прислушивался в течение нескольких секунд.

— Да, — сказал он наконец. — Все правильно. Мы под залом для собраний прямо под эстрадой. Слушайте! Начинает заполняться. Я различаю вибрацию от множества ног, за исключением того места, которое прямо над нами. Это значит, что именно здесь находится трибуна. Нам повезло, и мы прибыли во время!

Джонсон еще раз восхитился тонкостью слуха альбиноса и его безупречным знанием подземного мира. Гегемония заимела безусловно грозного врага, вынудив его укрыться в этих искусственных катакомбах.

— Что ж, прекрасно, — сказал Джонсон. — За работу.

Файнберг открыл один из огромных бидонов, обмакнул кисть в сероватую массу и начал обмазывать им пластиковый потолок.

— Это нитропластик, — объяснял он, не прерывая своего занятия. — Очень мощный и сохнет почти мгновенно.

Через несколько минут два или три метра поверхности потолка были покрыты полностью этим материалом. Файнберг отставил кисть и попробовал пальцем темно-серую поверхность.

— Ну, вот, готово, — сказал он. — Передай мне пожалуйста, часовой механизм, Борис.

Джонсон протянул ему небольшую металлическую коробочку. На одной ее стороне виднелся циферблат со стрелкой на другой — два острых металлических выступа.

Файнберг приложил часовой механизм к потолку, и он тотчас накрепко пристал к нему.

— Сигнал подается автоматически, — продолжал комментировать Файнберг. — Я могу установить механизм между нулем и часом. Что ты об этом думаешь, Борис?

Джонсон задумался. Речь Торренса должна была начаться, по реей видимости, через несколько минут. Скорей всего, он будет заниматься болтовней не менее часа. Надо было отрегулировать механизм таким образом, чтобы у них было время укрыться…

— Ну, скажем, полчаса, — сказ&ч он.

— О’Кей — отвечал Файнберг, повернув стрелку. — Теперь займемся рефлектором. Передай мне кисть и другой бидон.

И он закрепил какую-то резиновую деталь белого цвета на слое нитропластика.

— Прекрасное изобретение, эта штука, — сказал он, старательно покрывая раствором из другого бидона каждый сантиметр сухой взрывчатки. — Не знаю как она действует, но точно то, что она посылает в определенном направлении всю высвободившуюся в момент взрыва энергию. Торренсу достанется весь заряд. Вполне можно остаться здесь, рискуя лишь тем, что несколько осколков пластика оцарапают нам рожи. Но наверху все будет по другому… Они будут вынуждены выскребать потолок, чтобы собрать хоть что-нибудь из того, что останется от их Вице-Координатора!

Закончив свою работу, Файнберг осветил лучом фонаря сероватую поверхность: на ней нельзя было различить ни малейшей трещины. Даже часового механизма не было видно.

— О’Кей — сказал он. — Все нормально. Нам остается двадцать пять минут, чтобы удрать. После чего бай-бай, Джек Торренс.

Джонсон мечтательно и удовлетворенно улыбался в то время, как они спускались. Теперь даже само Братство не могло спасти Торренса. Ничто не могло помешать взрыву — даже если бы удалось установить место, где заложен заряд. И никто, кроме нескольких человек Лиги, не располагал такого рода сведениями!

Джек Торренс вошел в просторный конференц-зал через боковую дверь, охраняемую усиленным нарядом Стражников. Продвигаясь по центральному проходу к эстраде и установленной на ней довольно скромной трибуне, он с определенным удовлетворением отметил, что, несмотря на то, что зал был заполнен только наполовину, все присутствующие Опекаемые были сгруппированы в непосредственной близости от трибуны таким образом, чтобы телевидение могло создать впечатление, что помещение переполнено.

Торренс поднялся на эстраду, занял место на трибуне и бегло просмотрел конспект речи, который лежал перед ним. Сегодняшней темой было “Положительное влияние Порядка на созидание в искусстве”. Для Торренса все это было вздором. Скорей всего Опекаемые не очень-то обрадуются, узнав об ожидавшем их в скором времени установлении Глаз и Лучей во всех без исключения жилых помещениях, и сам он не одобрял генеральную линию по тем соображениям, что теперь ни один Советник не сможет критиковать даже равных себе. Он также был против политики публичного издевательства над Лигой или Братством. Ведь любая реклама могла в той или иной степени быть только на руку обеим организациям. Оставалось только рекламировать, например, кремовые торты и качество вида искусства. Как бы там ни было, Опекаемые не обращали ни малейшего внимания на то, что говорилось. В таких случаях самым главным для выступающего было показать свою физиономию на экране. Торренс бросил взгляд в сторону группы телевидения. Главный режиссер поднял указательный палец. Трансляция началась.

— Граждане Гегемонии, — начал Торренс. — Я рад, что вас собралось сегодня так много в этом зале. Учитывая тот факт, что искусство и культура составляют самые главные проявления человеческого разума, где еще могли бы они процветать, как под сенью Гегемонии Земли, наивысшего проявления человеческой цивилизации?! Мы иногда забываем, что в варварскую эпоху Религий искусство, как и сам человек, находились во власти сотен догм и теорий, которые истощали друг друга в бесплодной борьбе. Нам трудно теперь представить, насколько искусство в те времена могло быть подчинено эстетическим традициям, предписываемым каким-либо бессмысленным культом, или просто зародившимся в голове изгоев общества, которые…

Речь Торренса неожиданно была прервана суматохой в центре зала. Он увидел, как металлическая дверь того входа, которым он только что воспользовался, стала раскаляться до вишнево-красного цвета, а затем с грохотом рухнула в зал. В проеме показались силуэты двух мужчин в масках, вооруженных пистолазерами. Торренс моментально приложил указательный палец к горлу, давая этим знак телегруппе прекратить тотчас же трансляцию, затем бросился под трибуну, в то время как Стражники лихорадочно занимали позиции вокруг.

— Газы! — раздался чей-то вопль.

Опекаемые завизжали и в панике вскочили со своих мест.

Торренс рискнул выглянуть из своего убежища: в центре зала поднималось густое облако зеленоватого цвета. Сволочи! Они применили нерволин. Ведь попадание даже одной капли на кожу вызывало смерть…..

Прямо под ним вскочившие со своих мест Опекаемые, пытаясь избежать угрожающей им опасности, ревели от ужаса и создавали бесполезную сутолоку. Газовое облако достигло телегруппы, и операторы и техники попадали на пол, погибшие еще до того, как коснулись его…

Торренс почувствовал, как сердце у него упало при виде надвигавшейся верной смерти, которая преграждала единственный выход.

Однако паника длилась недолго. Те, кто бросил газовую гранату, плохо рассчитали. В самом деле, очень плохо. Этой тучи оказалось явно недостаточно, чтобы заполнить весь зал, и теперь газ быстро рассеивался. Вообще-то нерволин предназначался для подавления мятежей. Стражники использовали его