начинаю чувствовать, что взял задачу не по силам».

Что же это за неудачная повесть? Ни много, ни мало – «Отцы и дети».

До сих пор по всему миру идет с успехом тургеневский «Нахлебник». А как относился к своему детищу сам автор пьесы—долгожительницы? Вот как:

«…что же касается до представления моего „Нахлебника“, то это одно из тех несчастий, которые могут случиться со всяким порядочным человеком. Воображаю, что это будет за мерзость! И пьеса, и исполнители ее одинаково достойны друг друга».

А вот в письме Писареву, так сказать, обобщенная оценка творческих возможностей литератора Тургенева (к этому времени уже признанного в Европе великого мастера):

«… я, с одной стороны, очень хорошо знаю, что всякий талант, как всякое дерево, знает только те плоды, которые ему приличествуют, однако, с другой стороны, я не делаю себе никаких иллюзий насчет моего таланта – моего дерева – и вижу в нем весьма обыкновенную, едва привитую, российскую яблоню».

«Стихотворения в прозе», ныне переведенные на сотню языков, автор считал лишь эскизами, материалами для будущей работы, и не хотел отдавать в печать.

Что это – неуместная скромность? Литературное кокетство?

К сожалению, нет. Это нормальная мука честного писателя, никогда не способного достичь собственного идеала.

Ни тиражи, ни гонорары, ни переводы, ни слава, ни почетная мантия Оксфордского университета ничего в Тургеневе не меняли. Видимо, зазнаваться классик попросту не умел. Позволю себе привести еще одну его автохарактеристику:

«Я один из писателей междуцарствия – эпохи между Гоголем и будущим главою; мы все разрабатывали в ширину и разбивку то, что великий талант сжал бы в одно крепкое целое, добытое им из глубины; что же делать! Так нас и судите».

Напомню, что к писателям «междуцарствия», этим старательным, но недостаточно талантливым середнякам, скромным «разработчикам в ширину и разбивку», относились, кроме самого Ивана Сергеевича, еще и Гончаров, Некрасов, Герцен, Островский, Достоевский, Толстой.

Нам бы сегодня тургеневские критерии!

Для русской словесности Тургенев сделал то же самое, что Петр Первый для русского государства: прорубил окно в Европу. Его первого начали широко переводить. Французские классики почтительно называли его учителем, немецкие критики в посмертных статьях сравнивали с Гете.

Но Тургенев не был бы Тургеневым, если бы удовлетворялся только собственной популярностью в мире. Трудно назвать человека, который больше сделал для пропаганды русской литературы за границей.

Важно отметить, что Тургенев стремился познакомить зарубежного читателя с книгами не только своих друзей, но и недругов – если книги того заслуживали. Даже в годы разрыва личных отношений он активно способствовал изданию в Европе Толстого и Достоевского.

Нам бы сегодня тургеневскую порядочность!

Владимир Галактионович Короленко писал в 1909 году в статье «Стереотипное в жизни русского писателя»:

«Когда умирает русский писатель, какого бы калибра он ни был, то ему, как всякому подсудимому на суде, прежде всего, вероятно, предлагают на том свете вопрос: „Был ли в каторжных работах? На поселении в Сибири? Под судом? В тюрьме? Ссылался ли административно? Или, по меньшей мере, не состоял ли под надзором полиции, явным или тайным?“

И редкий из нашей братии может, положа руку на сердце, ответить: на каторге не бывал, под судом и следствием не находился, под явным и тайным надзором не состоял.

Такая уже преступная профессия».

Тургенев был писатель глубоко русский, и положенной чашей его не обнесли: и под арестом находился, и в ссылке побывал.

Справедливости ради отметим, что арестован и сослан классик был, в общем—то, не беспричинно: в статье памяти Гоголя он умышленно и противозаконно назвал великого русского писателя великим русским писателем. К этим жизненным осложнениям Тургенев отнесся вполне профессионально, то есть не переживал, а работал: под арестом он написал знаменитый рассказ «Муму», а в деревенской ссылке – повести «Два приятеля» и «Затишье»…

Литературное новаторство требует, как правило, не только громадного таланта, но и могучего характера: ниспровергать общепринятое трудно – и творчески, и житейски. Века литературного процесса словно бы создали тип новатора: убежденность в своем призвании, готовность и даже стремление к борьбе, к публичной полемике, к скандалу, устойчивость к критике и дуэльное умение отвечать ударом на удар.

Байрон, Гюго, Маяковский рождены были новаторами: словно с кувалдами бросались они за замшелые стены литературных догм – только каменные брызги в стороны! Но – воспитанный, деликатный, постоянно сомневающийся в себе Тургенев?

Да, Тургенев. В истории найдется не много новаторов такого масштаба. Он не бил кувалдой, он стучал в стену вежливо, как случайный гость в чужую квартиру, – а стена рушилась! Не опровергал, не декларировал, просто писал книги: открытия совершались словно бы сами собой.

Характера новатора у Тургенева не было. Видимо, талант новатора с лихвой перекрывал эту недостачу.

«Записки охотника» – естественные, будто написанные на одном дыхании, – не просто книга и не просто открытие темы: это открытие жанра, который с пользой и славой прошел сквозь девятнадцатое столетие и оказался таким необходимым в нашу эпоху, в работах Овечкина, Дороша, Абрамова и других наших «деревенщиков» вплоть до Шукшина.

А романы Тургенева, короткие и упругие, вроде бы традиционные, «семейные», но при этом загадочным образом вбирающие еще и эпоху со всей ее мудростью, горечью и иллюзиями? Кажется, при жизни автора их уже называли «проблемными». Практически – тоже жанр, так бурно развившийся в двадцатом веке и давший столько достижений, вспомним хотя бы замечательную прозу Юрия Трифонова и Владимира Тендрякова.

К «Стихотворениям в прозе» автор не относился серьезно. Но вот они вышли – и рухнул еще кусок стены, и век спустя в пролом хлынул целый поток «лирической прозы».

Даже «Странные повести» позднего Тургенева – «Сон», «Песнь торжествующей любви», «Клара Милич» – предвосхитили и как бы вобрали в себя все достижения будущего русского декаданса.

Сколько литераторов во все времена стремились выглядеть новаторами! А, оказывается, выглядеть новатором вовсе не обязательно – достаточно им быть…

Прозу зрелого Тургенева его современники читали взахлеб. Критики же главным образом ругали. Кому верить?

Самокритичный классик и за перевалом, как в пору подъема, больше верил тем, кто бранит. (Тогда еще не известно было, что быть обруганным куда престижней, чем расхваленным, и что самый прямой и надежный путь к славе лежит через скандал.) Сомнения в себе накапливались. В письмах Тургенева шестидесятых—семидесятых годов звучит навязчивым мотивом: с творческой работой пора кончать. В очерке «По поводу „Отцов и детей“ – невеселая шутка: „…литературные ветераны подобны военным – почти всегда инвалиды – и благо тем, которые вовремя умеют сами подать в отставку!“. И рядом, в той же фразе, спокойный и горький вывод: „Наступили новые времена, нужны новые люди“.

Но как жить писателю, переставшему писать?

На наше счастье, орлу не так легко отказаться от крыльев.

Тургенев пишет – не надеясь на успех, заранее предсказывая неудачу каждой новой вещи, – но пишет. Журналы его ругают, он тут же соглашается с их оценкой. И вновь пишет.

Среди «неудач» этого периода такие шедевры, как «Вешние воды» и «Песнь торжествующей любви».

В июне 1872 года Тургенев посылает из Москвы письмо Флоберу, старому другу и почти ровеснику:

«Мой друг, старость—это тяжелое тусклое облако, заволакивающее и будущее, и настоящее, и даже прошедшее, так как делает его печальным, стушевывая и надламывая воспоминания. Надо защищаться