кавалерист—девица Надежда Дурова – свидетельство тому ее бюст в скверике. Здесь почти что и не жила – дней десять каких—нибудь – Марина Ивановна Цветаева. Почти что и не жила – но из ее биографии Елабугу никак не выкинешь. В Москве родилась, в Петербург наезжала, в Крыму у Волошина гостила и была счастлива, в Париже, в Берлине, в Праге хлебала эмигрантскую нищету – а повесилась здесь, в глубокой нашей провинции, в русском городке среди татарских деревень.

Мы с другом побывали в домишке, где в последний раз перепал ей глоток родного воздуха. Никто не обязывал, могла бы и дальше дышать – сама не захотела.

Старуха, владевшая домиком, умерла, хозяева недавно сменились еще раз: маленькое строение рядом с бывшей гимназией, ныне школой, купила приезжая семья. Люди как люди – небогатые, робко приветливые, постоянно растерянные. Растеряешься тут: чуть не каждый день вежливо, но упорно стучатся в низкую дверь разные местные и пришлые люди. Тихая, довольно еще молодая семья со своим бедноватым скарбом оказалась как бы посреди площади – всё на виду и вся на виду.

Что делать – тридцатилетняя хозяйка с добрым лицом деревенской учительницы стала чем—то вроде гида: впускает посетителей и застенчиво показывает все, что осталось от давней кратковременной жилички.

А осталось много ли?

Мало, совсем мало – гвоздь в потолочной балке.

Вот женщина и экскурсоводствует вокруг гвоздя. И неловко ей, что домик перекрасили, что внутри затеяли хоть скромную, но перестройку: расширяют крохотную комнатку за счет крохотной прихожей, той самой, где гвоздь. Неловко, вроде, а куда денешься: семья, достаток минимальный, и на деньги, с трудом собранные, покупали жилье, а не музей.

Почти всю взрослую жизнь Марина Ивановна скиталась по чужим домам, и в последний свой час чужую веревку приладила к чужому гвоздю.

Впрочем, веревка, наверное, была своя: ведь ехала не в гости, а в эвакуацию, значит, вещи увязывала, тючки и узелки, и без веревок тут не обошлось…

Ходим по елабужскому кладбищу. Тут запустение, зато зелень. Пыль и духота остались за оградой, чем дальше вглубь, тем свежее. Бродим среди могил и сосен – ищем.

Ага – вот она. Пристойная оградка с цепями, хорошая темно—вишневая плита. Марина Ивановна Цветаева. Ее могила.

Нам уже известно, что под этим солидным надгробием гроба нет. Нет Марины Ивановны. Хорошая могила, но принадлежит не ей. А где лежит Цветаева, теперь уже, наверное, и не установишь – со смертью старухи—хозяйки, проводившей когда—то на кладбище невезучую квартирантку, последняя ниточка оборвалась. Здесь где—то. В этой части погоста. Вне ограды могильной, но внутри ограды кладбищенской.

Впрочем, говорят, бабуся и при жизни места не помнила. Да и с чего бы ей помнить? Хорошо, тогда, в войну, нашлось, кому яму вырыть. А уж холмик насыпать или вешку с табличкой поставить… Разве знали, кого хоронят? Мы—то давно ли узнали?!

Как же так вышло: и живую не уберегли, и мертвую потеряли? Придет школьница с букетиком – и положить некуда.

Думаю, сама Марина Ивановна над этими заботами только расхохоталась бы, громко и дерзко («Я слишком сама любила смеяться, когда нельзя»). Что ей ограды? Что цепи, камни, надписи? При жизни ни одна цепь не могла удержать – и эта, могильная, не удержала. Русская поэтесса похоронена в русской земле – чего еще надо? Все цветы родины у ее изголовья,

Ну, а могила, это не ее забота. Это – наша…

Кстати!

На главном кладбище Вены, ухоженном и красивом, есть аллея композиторов – так или примерно так ее называют. Ряды могил, ряды памятников. На плитах имена, вызывающие восторг и трепет: ведь здесь, под аккуратными газончиками, лежат те, чьими мотивами пронизан воздух вокруг нас, под чьи ритмы летит в пространство наша планета. Пожалуют когда—нибудь инопланетяне – антенны их звездолетов еще издалека уловят мелодию не Бетховена, так Шуберта, или Шумана, или Кальмана.

Аллея композиторов упирается в круг. Аккуратная, словно по циркулю, дорожка, вокруг на памятниках самые славные, самые святые имена. А в центре – колонна повыше прочих, и на ней бюст. Великий из великих. Всех времен и народов. Не просто гений – символ гениальности.

Моцарт…

Символ гениальности, но и могила – символ. Где—то здесь похоронен, на этом кладбище, поблизости – а вот точное место, к сожалению, затерялось. Такая сложилась в свое время ситуация.

При жизни Моцарт бывал всяким – и богатым, и безденежным. Увы, момент смерти оказался в материальном отношении крайне неудачным – упал как раз на период невезения, на пустой кошелек. То есть, кое—что дома оставалось, но мало. А семья? Мертвому безразлично, а живым хочется кушать каждый день.

Словом, похоронили скромно, при минимальных расходах.

Вот уже несколько веков именно Вена – мировая столица музыки. Со всей Европы талантливые молодые люди спешили сюда с нотными папками, честолюбиво мечтая, что здешняя, самая авторитетная в мире, публика именно на их творениях поставит знак качества.

Но ни венская опера, ни венская оперетта, ни венский вальс, ни венский лес со всеми его сказками не вытравили из человеческой памяти затерянную могилу Моцарта. Так и лежит тень позора на дворцах и парках. Дорого обошлась красивому городу экономия на надгробном камне.

Вена? А, это где потеряли могилу Моцарта…

Простят ли нам дети символическую плиту на кладбище в Елабуге?

…Написал все это перед полуночью, а сейчас утро. Утренние мысли холодней и спокойней вечерних. Вот думаю: а может, все оно чушь?

Ну, тень позора. И что? Мешает она Вене? Да ничуть! Как жила, так и живет. Даже малость получше, ибо история с гением, похороненным в могиле для бедных, придает рассказам о Вене приятную остроту, как горчица здешнему вкуснейшему шницелю. И туристы толпами бегут на кладбище поклониться праху, которого нет. И я сам лучше всех прочих запомнил то надгробие, под которым никто не лежит.

В Англии, между прочим, дороже всего платят за замки с приведениями: не отмщенное преступление прибавляет старым камням и романтичности, и цены.

А наша Елабуга? Была бы она сегодня на слуху, если бы Марина Ивановна не повесилась тут, а просто умерла, и похоронил бы ее Литфонд по всем правилам печального ритуала, с речами и венками? Ведь и Некрасов был велик, и Блок, и Тургенев, и Достоевский, и Гончаров, и Салтыков—Щедрин, и Чехов – а что —то не грудятся паломники у их могил.

В общем—то, от покойных классиков нам не так уж и много надо: чтобы жили гонимыми, чтобы мучились от нищеты, чтобы умерли безвременно и, желательно, не своей смертью…

Если там, где вы сейчас, оставлена вам возможность прощать, – простите нас всех, Марина Ивановна!

Начало восьмидесятых, коммунисты еще у власти. Крым, Феодосия, лето. Встреча с читателями – Клуб книголюбов, местная интеллигенция. Город старинный, с давней культурной традицией, разговор квалифицированный и прямой. Немолодая женщина резко говорит:

– У нас издавали сборник – поэты, связанные с Крымом. Конечно же, там были Волошин и Цветаева. И вдруг откуда—то звонок: выкинуть! И выкинули, книга вышла без них. Сколько будет длиться это безобразие?

Зал возмущенно гудит.

Возмущаюсь вместе со всеми – а какая еще возможна тут реакция? И, в свою очередь, спрашиваю:

– А кто вошел в сборник?

Женщина вопросительно смотрит на меня:

– Как кто?

– Волошина и Цветаеву выкинули – а кто остался?

Она пожимает плечами, растерянно глядит по сторонам. Увы, никто не спешит на помощь.

– Так чьи там все—таки стихи? – это я уже залу.