Город не был сейчас для него ни желанным, ни светлым, ни тёплым. Он уже видел, как развеивается по ветру бесполезная пыль огней большого города.
— О чём ты думаешь?
Он думал о том, что возле Порто-Аллегре возможен туман.
— У меня своя тактика. Я знаю, как его обойти. Он всё ещё смотрел, наклонившись, в окно и глубоко дышал, словно обнажённый пловец перед прыжком в море.
— Ты как будто не очень грустишь… На сколько дней ты улетаешь?
— Дней на восемь, на десять.
Он точно не знает. И отчего ему грустить?.. Равнины, горы, города — он отправляется их покорять. Он — вольная птица. Не пройдет и часа — он будет держать в руках весь Буэнос-Айрес, а потом отбросит его назад.
Он улыбнулся.
— Этот город… Скоро я буду далеко! Хорошо улетать ночью! Повернешь к югу, дашь газ, и через десять секунд весь ландшафт уже опрокинут, и ты летишь на север. И город под тобой — как морское дно.
Она подумала: «От многого должен отказаться завоеватель…»
— Ты не любишь свой дом?
— Люблю…
Но жена знала: он уже далеко от неё. Его широкие плечи уже раздвигают небосвод. Она показала ему на небо.
— Смотри, что за погода! Твоя дорога вымощена звёздами. Он рассмеялся.
— Да.
Положив руку ему на плечо, она с волнением почувствовала прохладу его кожи. И этому телу угрожает опасность!..
— Я знаю, ты сильный. Но будь благоразумен…
— Ну конечно, я благоразумен…
И опять рассмеялся.
Он начал одеваться. Отправляясь на свой праздник, он наряжался в самые грубые ткани, в самую тяжелую кожу; он одевался, как крестьянин. И чем тяжелее он становился, тем больше она любовалась им. Помогла застегнуть пряжку пояса, натянуть сапоги.
— Эти сапоги жмут.
— Вот другие.
— Отыщи-ка шнур, чтобы привязать запасной фонарик.
Она оглядела мужа, в последний раз проверила его доспехи. Всё пригнано как следует.
— Какой ты красивый!
Он тщательно причёсывался.
— Это для звёзд?
— Это — чтоб не чувствовать себя стариком.
— Я ревную…
Он снова рассмеялся, обнял её, прижал к своей тяжёлой одежде. Потом взял её, как маленькую, на руки и — всё с тем же смехом — положил на кровать:
— Спи!
Закрыв за собой дверь, он вышел на улицу и среди преображённой мраком толпы сделал свой первый шаг к завоеванию ночи.
Она осталась одна. Печально смотрела она на цветы, на книги — на всё то нежное, мягкое, что для него было лишь дном морским.
XI
Его принимает Ривьер.
— В последнем рейсе вы выкинули номер. Пошли в обход. А метеосводки были прекрасные, вы свободно могли пройти напрямик. Испугались?
Захваченный врасплох, пилот молчит, медленно трёт ладони. Потом поднимает голову и смотрит Ривьеру прямо в глаза:
— Да.
В глубине души Ривьеру жаль этого смелого парня, который вдруг ощутил страх. Пилот оправдывается:
— Я больше ничего не видел. Конечно, радио сообщало, это верно… Может быть, дальше… Но бортовой огонь почти исчез, я даже не видел собственных рук. Хотел включить головную фару, чтобы хоть крыло разглядеть, — всё такая же тьма. Показалось, что я на дне огромной ямы и из неё не выбраться. А тут ещё мотор стал барахлить…
— Нет.
— Нет?
— Нет. Мы его потом осмотрели. Мотор в полном порядке. Но стоит испугаться — и сразу кажется, что мотор барахлит.
— Да как тут было не испугаться! На меня давили горы. Хотел набрать высоту — попал в завихрение. Вы сами знаете: когда ничего не видишь — и ещё завихрения… Вместо того чтобы подняться, я потерял сто метров. И уже не видел ни гироскопа, ни приборов. И стало казаться, что мотор не тянет, и что он перегрелся, что давление масла… И всё это — в темноте. Как болезнь… Ну и обрадовался я, когда увидел освещённый город!
— У вас слишком богатая фантазия. Идите. И пилот выходит.
Ривьер поглубже усаживается в кресло, проводит рукой по седым волосам.
«Это самый отважный из моих людей. Он вёл себя в тот вечер превосходно. Но я спасаю его от страха.»
И снова, как минутная слабость, возник соблазн.
«Чтобы тебя любили, достаточно пожалеть людей. Я никого не жалею — или скрываю свою жалость. А хорошо бы окружить себя дружбой, теплотой! Врачу это доступно. А я направляю ход событий. Я должен выковывать людей, чтобы и они направляли ход событий. Вечером, в кабинете, перед пачкой путевых листов особенно остро ощущаешь этот неписаный закон. Стоит только ослабить внимание, позволить твёрдо упорядоченным событиям снова поплыть по течению — и тотчас, как по волшебству, начинаются аварии. Словно моя воля — только она одна — не даёт самолёту разбиться, не даёт ураганам задержать его в пути. Порою сам поражаешься своей власти».
Он продолжает размышлять.
«И тут нет, пожалуй, ничего странного. Так садовник изо дня в день ведёт борьбу на своём газоне… Извечно вынашивает в себе земля дикий, первозданный лес; но тяжесть простой человеческой руки ввергает его обратно в землю».
Он думает о пилоте:
«Я спасаю его от страха. Я нападаю не на него, а на то тёмное, цепкое, что парализует людей, столкнувшихся с неведомым. Начни я его слушать, жалеть, принимать всерьёз его страхи — и он поверит, что и впрямь побывал в некоей загадочной стране; а ведь именно тайны — только её — он и боится; нужно, чтобы не осталось никакой тайны. Нужно, чтобы люди опускались в этот мрачный колодец, потом выбирались из него и говорили, что не встретили там ничего загадочного. Нужно, чтобы вот этот человек проник в самое сердце, в самую таинственную глубь ночи, в её толщу, не имея даже своей шахтерской лампочки, которая освещает только руки или крыло, — и чтобы он своими широкими плечами отодвинул прочь Неведомое».
