начинала подгнивать — подгнивать слоями, как мякоть роскошного с виду плода. Над Буэнос-Айресом ещё царили в полном своём составе звёзды; но то был лишь оазис, притом, недолговечный. К тому же этот порт был недосягаем для экипажа. Грозная ночь, гниющая под прикосновениями ветра. Ночь, которую нелегко победить.
Где-то в её глубинах затерялся самолёт, и на его борту — беспомощные, охваченные тревогой люди.
XIV
Жена Фабьена позвонила по телефону.
В те ночи, когда он должен был вернуться, она всегда высчитывала время продвижения патагонского почтового. «Сейчас он вылетает из Трилью…» И опять засыпала. Немного позже: «Он приближается теперь к Сан-Антонио; он уже видит огни…» Тогда она вставала, раздвигала шторы и осматривала небо. «Эти облака мешают ему…» Иногда между тучами, как пастух, расхаживала луна. И молодая женщина возвращалась в постель, успокоенная луной и звёздами: их тысячи, они, как живые существа, окружают её мужа. Около часа ночи она обычно чувствовала, что он уже близко. «Должно быть, он недалеко… Он уже видит Буэнос-Айрес…» И снова вставала, готовила для него еду, варила кофе: «Там, наверху, холодно…» Каждый раз она встречала Фабьена так, словно тот спустился со снежных вершин: «Ты не замерз?» — «Да нет же!» — «Всё равно согрейся немного…» К четверти второго у неё всё бывало готово. Тогда она звонила.
В эту ночь она спросила, как всегда:
— Фабьен уже приземлился?
Секретарь, взявший трубку, замялся:
— Кто говорит?
— Симона Фабьен.
— Одну минуту…
Не осмеливаясь ничего сказать, секретарь передал трубку заведующему бюро.
— Кто у телефона?
— Симона Фабьен.
— А!.. Слушаю вас, сударыня.
— Мой муж приземлился?
Последовало молчание, показавшееся ей необъяснимым. Затем короткий ответ:
— Нет.
— Он опаздывает?
— Да…
Снова молчание.
— Да… опаздывает.
— О!..
Это был вздох раненой плоти. Опоздание — пустяк… пустяк… Но если оно затягивается…
— О!.. В котором часу он должен прибыть?
— В котором часу он должен прибыть?.. Мы… мы не знаем.
Теперь перед ней была стена. Она слышала лишь эхо своих вопросов.
— Умоляю, ответьте мне! Где он сейчас?..
— Где он сейчас? Подождите…
Медлительность этих людей причиняла ей боль. Там, за стеной, что-то происходило.
Наконец они решились:
— Он вылетел из Комодоро в девятнадцать тридцать.
— И с тех пор?..
— С тех пор… сильно опаздывает… сильно опаздывает из-за плохой погоды…
— О! Из-за плохой погоды…
Какая несправедливость! И какое вероломство — в этой луне, праздно повисшей над Буэнос- Айресом!.. Молодая женщина вспомнила вдруг, что от Комодоро до Трилью каких-нибудь два часа полёта, не больше.
— И целых шесть часов он летит до Трилью?! Но посылает же он вам радиограммы… Что он говорит?
— Он говорит? Но в такую погоду… Вы сами понимаете… его радиограммы до нас не доходят.
— В такую погоду!..
— Итак, решено, сударыня: мы позвоним вам, как только что-нибудь узнаем.
— О, вы ничего не знаете…
— До свидания, сударыня.
— Нет! Нет! Я хочу говорить с директором!
— Господин директор очень занят, сударыня, он на совещании.
— Мне это безразлично! Совершенно безразлично! Я хочу с ним говорить!
Заведующий бюро вытер капли пота со лба:
— Одну минуточку…
Он открыл дверь Ривьера.
— С вами хочет говорить госпожа Фабьен.
«Вот оно, — подумал Ривьер, — вот начинается то, чего я боялся». На первый план драмы выступают чувства… Вначале Ривьеру хотелось их отвергнуть: матерей и жён не допускают в операционную. И на корабле в минуту опасности чувства должны молчать. Они не помогают спасать людей… Однако он решился:
— Соедините её со мной.
Он услышал далёкий голос, слабый, дрожащий, и тотчас понял, что не сможет сказать ей правду. Сойтись сейчас в поединке — разве хоть одному из них это принесло бы какую-нибудь пользу?
— Прошу вас, успокойтесь, сударыня! В нашем деле так часто приходится подолгу ждать вестей.
Он приблизился к той грани, за которой вставала уже не беда отдельного, частного человека — возникала проблема действия как такового. Ривьеру противостояла не жена Фабьена, а совершенно иное понимание жизни. Ривьер мог только слушать и сочувствовать этому слабому голосу, этой песне, такой грустной и такой враждебной. Ибо ни действие, ни личное счастье не могут ничем поступиться, они враги. Эта женщина тоже выступала от имени некоего мира, имевшего свою абсолютную ценность, свое понимание долга и свои права. От имени мира, где горит лампа над столом, где плоть взывает к плоти, где живут надежды, ласки и воспоминания. Она требовала вернуть то, что ей принадлежало, и она была права. Он, Ривьер, тоже был прав; но он не мог ничего противопоставить правде этой женщины. В лучах жалкой домашней лампы его собственная правда открывалась ему как нечто не поддающееся выражению, бесчеловечное…
— Сударыня…
Она больше не слушала. Ему казалось — она рухнула у самых его ног, истощив силу своих слабых кулаков в борьбе с этой глухой стеной.
Как-то один инженер сказал Ривьеру, наклонясь вместе с ним над раненым, что лежал возле строящегося моста:
«Стоит ли этот мост того, чтобы ради него было изувечено человеческое лицо?» Ни один из крестьян, для которых предназначалась эта дорога, для которых строился этот мост, ни один из них не согласился бы, ради сокращения пути, так страшно изуродовать чьё-то лицо. И всё же мосты строятся… Инженер тогда же добавил: «Общественная польза складывается из суммы индивидуальных польз; и ни на чём другом основана быть не может». — «И всё же, — ответил ему позже Ривьер, — хоть человеческая жизнь и дороже всего, но мы всегда поступаем так, словно в мире существует нечто ещё более ценное, чем человеческая
