по делу на берегу, случайно сели не в тот автобус. А потом моему спутнику стало плохо. Нервный припадок. Внезапно. Эпилепсия, знаете? Падучая. Шизофрения. Я сам вышел на дорогу просить помощи, я ничего не скрывал.

Старик монотонно перетолковал мой монолог шерифу, выслушал его таинственный шепот и опять монотонно, равнодушно, перекатывая кадык, ответил:

— Доктор сказав, що ваш приятель здоров. Помиркуйте. Американский лоу — как это? — закон може вам допомогаты. Шериф сам того не зробить, але може буты посредником.

Шериф сделал знак полисмену — тому, что снимал отпечатки пальцев. Загрохотала дверь, и в комнате появился Жогов. Грязный макинтош он снял, голова была перебинтована, наверное, тем доктором, что осматривал его; лицо Федьки хранило выражение, как мне показалось, среднее между наглостью и растерянностью, и смотрел он не на меня, а на шерифа — выжидательно, не мигая.

— Вы подтверждаете свое решение? — Это ему без переводчика, по-английски.

— Иес, — сказал, торопясь, Федька и кивнул, будто благодарил шерифа.

Ужасно противно было. И, не ожидая перевода, я сказал тоже по-английски, как мог:

— Наш пароход может уйти в море. У нас там несчастье. Сегодня, сейчас похороны одного матроса.

— Похороны? — Тот, со звездой, привстал в кресле. — Похороны вас волнуют? А ваши собственные дела? Вы ведь чуть не убили человека!

Финка, Федькина финка, которую отобрали у меня, звонко пристукнув рукояткой, легла на стол. Шериф довольно расхохотался, а следом за ним — переводчик и полисмен.

— Замолчите! — крикнул я. — Выслушайте меня, слышите! — И потом, когда стало тихо, прибавил: — У нас свои дела. Они вас не касаются. Но, если вы уж так хотите, я скажу. Скажу! Этот человек, — я показал на Жогова, — этот человек нечист на руку. Он вор!

Не знаю, какой у меня был вид, когда я все это говорил, но старик переводчик мгновенно преобразился, стал серьезным, сгорбился, быстро забормотал. Он успел сказать свое, а вот шерифу ответить времени не осталось.

Было хорошо слышно, что к дому, с той стороны, где шоссе, подъехала машина. Резко хлопнули дверцы, донеслись голоса, в коридоре затопали, и решительно, покорная властному толчку, открылась дверь. Шериф, хмурясь, приподнялся в своем черном покойном кресле.

— Консул Советского Союза! — сказал вошедший привычно, как бы наперед уверенный, что даже не очень громко сказанные эти слова будут услышаны всеми. — У вас здесь случайно (я знал это слово по- английски — «куайт бай чанс» — случайно) оказались два человека с советского парохода «Виктор Гюго». Он скоро уходит в море, и я приехал, чтобы забрать этих людей, доставить на корабль. — Быстрым движением говоривший вынул из кармана какое-то удостоверение и показал шерифу. Стало тихо, так тихо, что было слышно, как шелестит по земле, по листьям клена под окном долгий, все не прекращающийся дождь.

Я оглядел вошедшего. Он был полноват, хотя еще довольно молод, с гладким, лоснящимся от быстрой ходьбы лицом. Плащ на нем был мокрый, хотя он, судя по всему, только что вылез из машины, и шляпа, сдвинутая на затылок, тоже потемнела, края полей слегка оплыли. Сзади консула стоял еще один человек, тоже в плаще, но сухом, и лицо у него было — сразу угадаешь — курносо-русское, широкое.

— М-м, — отозвался шериф, — вы сказали «случайно оказались», но дело обстоит не совсем так... Этот человек, — он показал на белую, забинтованную федькину голову, — этот человек, мистер Жогофф, заявил, что не имеет намерения возвращаться на свой корабль, и я как выполняющий волю американского закона...

— Простите, — перебил консул. — Американский закон тут ни при чем. В данном случае затрагивается Уголовный кодекс РСФСР...

И вот тут с Федькой случился уже настоящий припадок. Он съежился, точно получив удар в живот, завыл, скользя вдоль края обширного шерифова стола.

— Ка-ко-ой Уголовный ко-о-декс! Не вор я, не убий-ца-а! — И все еще скрюченный, вытянул с мольбой руки к старику украинцу: — Переведи ему, батя, начальнику твоему, не могу я сам... Пусть защитит. Дело ведь пришивают, напраслину-у-у!

— Не вор? — закричал я. — А кто украл профсоюзные деньги? Сто двадцать семь долларов. Вот полюбуйтесь!

Я не видел лица консула, не знал, понимает ли он, что я ору, но мне казалось, что мы с ним заодно. Кинулся к Федьке, путаясь в его сопротивляющихся руках, проник за пазуху, и сердце упало на мгновение, когда пальцы ощутили не деньги, а что-то другое... Я вытащил узкий конверт с адресом, написанным на машинке по-английски, и в отчаянии швырнул его на стол, а потом рванулся в другой боковой карман Жогова и, раздирая пиджак, вырвал наконец тонкую пачку, рассыпал зеленые бумажки по столу, начал их считать.

— Десять, тридцать пять, тридцать восемь, сорок девять... Семьдесят шесть... («А вдруг тут больше, вдруг и прикопленные им, хоть на самую малость, что тогда?»)... сто два, сто пятнадцать. Сто двадцать семь! — Собрал опять в пачку, потряс ею перед носом шерифа. — Вот! Ясно? — И повернулся к консулу: — Возьмите.

Нет, он был просто молодцом, консул. Тут же нашелся, хоть у него — я заметил — лоб прямо вспотел весь.

— Вопрос, я думаю, исчерпан, шериф, — сказал он. И нам с Федькой повелительно: — Отправляйтесь в машину. Быстро!

— Нет! Не... — начал было Жогов, но я, как прежде на насыпи, резко толкнул его в плечо, потащил к выходу. И еще тот, другой человек, наш, шел рядом — это мне помогало.

Не знаю, о чем консул еще толковал с шерифом, и со стариком украинцем, и с тем полисменом, что так ловко снимает отпечатки пальцев. Этих людей я уже больше не видел, да и не интересовали они меня.

Мы сели в машину. Пришел консул и велел мне выйти. Влез на заднее сиденье, а потом я снова сел, и получилось совсем как рано утром, когда мы ехали в полицейской машине.

Всю дорогу молчали. Временами консул оборачивался и чуть заметно ухмылялся. Я тоже посмотрел в заднее стекло.

По мокрой, блестящей бетонке метрах в двадцати за машиной мчались два мотоцикла. Они держались, как истребители в паре — один чуть впереди, уступом. Я вгляделся и в первом, головном мотоциклисте узнал сержанта Мартина. Опять капюшон его куртки был поднят, лицо наполовину закрывали большие защитные очки. И пока я смотрел, показалось, что мотоциклисты приблизились к машине и Мартин — вот ведь как! — весело подмигнул мне.

Огородов с Алей шли по дорожке, по мокрому кладбищенскому песку. Все уже потянулись к автобусу, и надо бы идти коротким путем, не так — вдоль каменной невысокой ограды.

Огородов молчал. Слово у него всегда будто приготовленное заранее, а тут молчал. И раньше не мог проронить ни звука — когда гроб поставили у свежей могилы и началось что-то вроде траурного митинга.

Первым говорил Полетаев. Про всенародную войну и про то, как Андрей Щербина в самый трудный час оборонял Москву, а потом сражался в Сталинграде. И еще сказал: здесь, где мы, не рвутся снаряды и бомбы, но Щербина все равно нес службу, как на фронте, и погиб на посту, геройски.

От судового комитета выступил Измайлов, за ним взобрался на земляной отвал Стрельчук. «Щербина главным в перешвартовке был. Если б не он, не миновать аварии... Убытки какие предотвратил!.. А еще он старался время рейсовое сэкономить. Не вышло! Но я предлагаю все равно ударно действовать, наверстать время в память его» — так закончил боцман свое короткое слово.

Последним говорил Маторин. Поддержал боцмана и предложил вывесить в красном уголке портрет