человеческих роста, сквозь нее слабо сочился ручеек. Это открытие мне показалось чрезвычайно важным, и я вернулся к Жогову, с трудом поднял его, подхватил под ноги и под плечи и, раскачиваясь, стараясь не упасть, побрел по лужам.

Я положил Федора на сухое место, вот только ноги, как ни старался, оказывались в ручье. Но они были все равно у него мокрые, и я решил, что это в конце концов неважно.

Бег к насыпи, тяжесть ноши, наверное, отвлекли меня от страшных мыслей, показалось, что еще не все потеряно, и я стал черпать ладонями воду у бетонного среза и лить ее на голову Жогову, за воротник. Пошарил в карманах его макинтоша, вытащил носовой платок (своего у меня не было) и, намочив, стал прикладывать осторожно к ране.

Я действовал почти машинально, методически и потом перестал. И тут вспомнил, что, когда искал платок, под макинтошем у Жогова, нащупал что-то твердое, тогда я не разобрал, не понял, что это.

Поднял мокрую полу, сунул руку в карман брюк и вытащил матросскую финку в ножнах. Наборная ручка тяжко легла в ладонь...

У нас у всех, у палубных, были такие финки; они крайние нужны для такелажных поделок, чтобы полоснуть, если нужно, пеньковый трос. Я утопил свою, когда спускался на плот. Но тогда, во время вахты, нож был со мной наподобие матросского инструмента, а этот, что я выудил из жоговского кармана, был явно прихвачен для иных целей. Я даже удивился мысли, что матросскую финку можно с успехом использовать для  д р у г о г о.

Неприятный холодок пополз по спине, жестокость и злость вновь шевельнулись во мне, заставили поднять голову, распрямить плечи. Я уж больше не макал платок в воду, сжал его в руке и припал ухом к Федькиным губам.

Странно, что я не догадался проверить раньше: дыхание, хоть и слабое, но теплое, живое, чувствовалось явственно, и показалось даже, что губы моего неприятеля дрогнули, как бы готовые что-то сказать. И тогда я, торопясь, вытянул у него из-под воротника цветастый галстук — мокрый насквозь и от этого ставший словно бы в два раза крепче, сложил накрест его холодные, с тонкими запястьями руки и стянул их галстуком, соорудив двойной топовый, или, как его еще называют, полицейский, узел. Потом выдернул у себя из брюк ремень и сильно, безжалостно связал Федькины ноги, проковыряв его же ножом дырку для пряжки.

Теперь оставалось подняться на насыпь. Я вышел из трубы и стал взбираться по косой пологой линии, как это делают лыжники. Половина дела, я считал, сделана.

— Вы не волнуйтесь, капитан. Обойдется!

Консул уселся в кресло, не сняв плаща и шляпы, далеко вытянув ноги, и этот вид его — человека, озабоченного происходящим только лишь по-служебному, «от» и «до», — разозлил Полетаева больше, чем обращенные к нему вялые, необязательные слова.

Он и не волновался. Если уж говорить о его состоянии, то надо подбирать другое слово. Досадовал, скорее всего. На себя досадовал.

— Волнения не входят в мои обязанности, — сказал Полетаев, отвернувшись к иллюминатору. — Я здесь затем, чтобы принимать решения.

— О, решения все уже приняты! — Консул посмотрел на часы. — Похоронная машина придет вовремя, это у них закон. Не знаю только, много ли вмещает автобус. Человек сорок, наверное. Вы сколько сможете отпустить на кладбище?

— Не больше двадцати.

— Да, пожалуй. А с этими беглецами надо ждать. Полиция здесь тоже первоклассная.

Наступило молчание. Полетаев с горечью усмехнулся: словом «тоже» консул связал блюстителей порядка с похоронной компанией. Наверное, в мыслях он произносил еще одно «тоже», приплюсовывая сюда «Гюго» и его, Полетаева. Может, и справедливо... Сколько пароходов толчется в Портленде, Сиэтле, Такоме — округе, подвластной консулу, — и все нормально: погрузка, ремонт, оформление документов, приемы, вежливые разговоры, тосты за победу союзников, медленно тающие кубики льда в стаканах с виски. А тут... За два дня на одном судне столько событий! Хватит на целое пароходство. И он, консул, еще выделил почему-то Полетаева из всех капитанов, дружески потянулся к нему...

Они познакомились на приеме в Морском офицерском клубе. Стояли друг против друга, как встретившиеся после двадцатилетней разлуки школьные товарищи, и говорили, без всякой связи переходя на все новые и новые темы. Вспоминали довоенную Одессу, делились впечатлениями о Канаде (консула недавно перевели оттуда в Соединенные Штаты), обсуждали дела на фронте и тут же — рузвельтовский «новый курс», недавнюю речь президента, этого дальновидного политика, стремившегося укреплять дружбу и сотрудничество с СССР.

В тот вечер консул отвез Полетаева до порта на своей машине, никак не мог распрощаться, а потом они поднялись на судно и протолковали до рассвета, попивая невкусный остывший кофе.

Это было на второй день после прихода в Америку. Потом, в Калэме, Полетаева позвали к телефону в портовую дежурку. Консул весело поздоровался, сказал, что у него выдалось свободное время, предложил проехаться вместе с ним по окрестностям. Полетаев был не прочь, да борту он не нужен, его только смущало, что консул находится далеко, — как им встретиться. Но тот опять оживленно забухал в трубку: «Сорок миль по здешним дорогам — не расстояние».

Да, не расстояние... Полетаева не было на борту пять часов, и за это время они успели с консулом вернуться в Портленд, поколесили по городу, съездили в Национальный парк. Солнце припекало на лесистых склонах, от сосен с низкими широкими кронами шел острый смолистый запах. Веселясь, как мальчишки, они кормили хищно-доверчивого гризли орехами, а могучим горным кабанам совали сквозь сетку вольера сигареты, и кабаны жадно жевали табак, дрожа от удовольствия, как наркоманы. В лавочке возле зверинца консул купил пакет сосисок; поднявшись по горной тропе, они зажарили их на каменной жаровне — одной из тех, что предусмотрительно устроены среди кустов, на полянах, для посетителей парка...

Такой приятной прогулки после долгих дней в море не было у Полетаева еще ни в один рейс. И всего пять часов. Всего лишь триста минут. Немногим больше одной вахты.

А потом был «Гюго» — сразу же показалось, еще из машины, что необычный, хмурый, повернутый не левым, как прежде, а правым бортом к причалу. Полетаев торопливо шагал к трапу, не обращая внимания на то, что консул не поспевает за ним. И наверное, еще от их разговора в парке осталась, мелькнула искорка юмора — только сквозь зубы, невеселого:

— По крайней мере мне не надо идти звонить по телефону, сообщать о гибели человека. Консул здесь.

Это было, когда Полетаев уже выслушал доклад вахтенного штурмана, а потом старпома у себя в каюте, наверху. И, как сейчас, консул, не снимая плаща и шляпы, уселся в кресло и так же сидел, далеко вытянув ноги. Потом сказал:

— Нет, вы все-таки напишите мне официальное донесение.

Вечером в день аварии он уходил на берег, к телефону, сказал, что вызвал своего помощника, но сам не уехал, хотя мог это сделать совершенно спокойно. Рано утром ушел в город, вернулся неторопливой походкой, сказал:

— Договорился о похоронах. Все в порядке. Они очень удивились, что гроб не нужен. Показали роскошный альбом — тридцать два образца...

Зачем он это делал, консул? Хотел избавить своего нового знакомого от хлопот? Но тогда почему держался подчеркнуто официально, называл Полетаева не по имени и отчеству, а «капитан». Там, в парке, они незаметно, как бы само собой, стали говорить друг другу «ты», и это еще больше подчеркивало прелесть проведенных вместе часов; грубоватое, прямое «ты» было бы и сейчас в пору, оно ведь часто звучит и начальственно. Только с первого их шага на палубу вновь возникло холодно-вежливое «вы». Не хотел ли новый знакомый сказать этим, что ошибся в нем, Полетаеве? Или боялся, что окажется хотя бы стороной втянутым в историю? Но Полетаев объяснил ему: гибель матроса — чистая случайность. Так, по