— Глупости говоришь, — отрезала Аля. — Нравится — и пусть. И ты радуйся, наше нравится. Пусть их больше таких будет, Кингов.

Она говорила тоже шепотом, опасаясь, что хозяин услышит ее с Левашовым разговор, но странно — Левашов как раз этого и не боялся. Не успела она умолкнуть, как он, обращаясь к толстяку, почти дословно перевел на английский ее слова, словно бы продолжая давний спор.

Аля еще раньше заметила, что Левашов знает английских слов ненамного больше ее, но так изобретательно использует их, не очень заботясь о складности речи и произношении, что со стороны могло показаться, будто он вполне прилично владеет английским. Вот и теперь разошелся, начал втолковывать американцу, что тот делает непростительную ошибку, находя причины фантастической стойкости русских в борьбе против гитлеровцев лишь в неповторимой, мистической их любви к своей беспредельной земле, к своим избам, самоварам и балалайкам. А между тем, объяснял Левашов, есть еще другой патриотизм. В нем-то и секрет. Ибо Зоя Космодемьянская, капитан Гастелло — летчик, знаете, который направил свой самолет в колонну вражеских автомашин? — вот они и тысячи других наших героев защищали и защищают  с о в е т с к у ю  землю, с в о и  заводы и фабрики.

«Прямо как лектор какой-то говорит, — с досадой заключила Аля. Получалось, что не она сопровождает этого мальчишку в «заграничные гости», а, скорее, он ее. — Странно, я и не замечала его среди других ребят...»

И вдруг вежливо молчавший мистер Кинг вскочил, затараторил, что Левашов не прав, что он опять за свое: хочет все на свете объяснить экономическим детерминизмом. Но это не так, он, мистер Кинг, уважает марксизм, но нельзя же все сводить к экономике! Людьми движут и силы иного, духовного, порядка: жажда свободы, например, ненависть к угнетению. Разве они ничего не весят на чашах весов войны?

— Допустим. — Левашов иронически улыбнулся. — Но тогда объясните мне, почему же помощь вашей страны моей называется «ленд-лиз»? Взаймы или в аренду? Уж тогда бы все безвозмездно, в духовном, так сказать, смысле, раз у нас ненависть к нацизму общая.

Тарабарщина из русских и английских слов получалась несусветная, но Кинг, видимо, уловил смысл сказанного и заволновался еще пуще, быстрее забегал по комнате. Аля решила, что пора прекратить этот внезапный, никем не предусмотренный спор.

— Хватит, — сказала она. — Хватит, Сергей...

И тут же поймала себя на мысли, что удовлетворена словами Левашова, что и сама, случись, заявила бы то же самое, хоть и сильно задело американца сказанное. Кто же виноват? Вот ведь и дом у Кинга, и машина, и кухня с белым, точно брусок льда, холодильником, а за всем этим, крути не крути, — война. На ней все нажито, потому что работы лебедчику хоть отбавляй. Срочная, сверхурочная, такая, сякая. Вполне материальный получается тут, в Америке, результат духовных устремлений...

В комнату неожиданно ворвалась женская часть семьи Кингов. Настал черед пирога с клубничным кремом и какого-то ледяного питья в высоких запотелых стаканах, шума, и смеха, и тесноты на диване. И Аля была уже не в кресле, а среди девчонок — справа Пегги, слева Кандис. А может, и наоборот. И Джилл, студентка, ласково, покровительственно смотрит сквозь стекла под блестящими дужками.

Еще веселее стало, когда собрались ехать в Луна-парк. Судя по всему, сюрприз был запланирован мистером Кингом не только для русских, но и для всех остальных.

Аля показала на часы, тихо спросила Левашова:

— Не поздно будет?

— Мне нет. Но вы решайте.

«Решайте...» Она даже обиделась немного, вспомнив в парке эти слова. Смотрела, как оранжевые башмаки Левашова, покачиваясь, будто в воде, распухают в кривом зеркале, ширятся, точно два огромных помидора, растущих на глазах, и над ними сразу — голубая рубашка с черной полоской галстука, а дальше, дальше — боже! — какой-то розовый тюфяк с пуговицей вместо носа. И еще смеется! А это кто рядом? Неужели она? Фу!

Джилл подтолкнула ее легонько к другому зеркалу. Там они обе вытянулись в два хлыстика, два стебелька с тюльпанчиками-цветками вместо голов.

И на карусели с ней, с Джилл, и мороженое — «айскрим» — тоже из ее рук. Только когда подошли к какому-то навесу с автомобильчиками на желтом латунном полу, мистер Кинг сунул ей отдельно жетон вроде монетки и показал на автомобильчик — тот, что поближе. Потом хрустнуло вверху, запахло так, будто перегорели электропредохранители, — углем, что ли, или жженой резиной, и по автомобильчику с маху ударило сзади, потом бузануло спереди, и ей показалось, что она сейчас вылетит далеко за барьер. Но Аля — удивительно! — осталась на жестком сиденьице, вцепилась руками в крепкий обруч руля. И в секунду покоя в пустое пространство впереди вдруг въехало лицо Левашова — блаженное отчего-то, и голос его донесся сквозь хриплые выкрики джазовых труб: «Педаль. Нажимайте на педаль».

Лицо исчезло. Она нажала. Руль стал свободным, податливым, и машинка поползла вперед, ткнулась несильно в такую же, как она, в мягкий, надетый на машину резиновый обод, и сзади опять стукнуло, но уже не сильно, а потом еще сбоку, и уже вроде бы приятно, во всяком случае, смешно, и опять лицо — его, Левашова, этого мальчишки, у которого все здесь получается лучше, чем у нее.

Где же он? А-а... Он, оказывается, толкнул ее автомобильчик и разворачивается, возвращается к ней. И вот уже вместе заходили кругами, бок о бок, и по какой-то неслышной, только им двоим ведомой команде разъезжались, разнося под хохот и визг сразу пять, шесть других машинок. Голубые искры осыпались на латунный пол, и было немного страшно, чуть-чуть неловко оттого, что у них с Левашовым так здорово выходит, что они оказались королями (или «королевскими»?) на этой арене веселой отваги. Кинги хлопали в ладоши. Прямо овацию устроили, когда они вышли за край барьера. Левашов, галантно нагибаясь, пожимая руки американкам, что-то объяснял — Аля только уловила, что «Гюго», наверное, завтра-послезавтра уйдет.

Джилл держала Алю за руку, быстро говорила, нарушив свой обет молчания, а потом прижалась щекой на секунду, царапнула золотой дужкой очков. И покраснела, даже в разноцветье огней было видно, что покраснела девчонка, и не было в ее взгляде ни обычной иронии, ни спокойствия.

— Она говорит, что завидует вам. Вы поняли? — Это Левашов сказал, опять первым успел. — Джилл говорит, что у них в Америке женщины не бывают ни матросами, ни капитанами, а ей так хотелось бы отправиться сейчас вместе с вами.

И тогда Аля потянулась к Джилл, поцеловала ее и почувствовала, что сама краснеет. Ей ведь еще никто и никогда не завидовал. Никто!

Голубые шары фонарей подлетали к переднему стеклу машины и отскакивали в стороны, замирали вдали — похоже было, их кто-то ловит, развешивает на столбы. Когда подъехали к воротам порта, Кинг обернулся назад, посмотрел грустно.

— Я очень благодарить за этот вечер, — сказал он. — И капитан Полетаев. У русских прекрасный душа. Мы все будем помнить вас... товарищ Алья.

— Правильно! — Левашов подскочил на сиденье. — Не «мадам», а «товарищ». Мои уроки не пропали даром!

Аля и Сергей постояли, пока красные огоньки машины не дрогнули, не двинулись, пока она медленно огибала угол здания, вспыхнув голубым и зеленым от упавшего на нее света рекламы, пока, фыркнув, не пропала за поворотом. И сразу вокруг стало пустынно, тихо.