раненых. Хода нет, судно дрейфует. Пробоина опять же. Думаю, нас бы не винили, если бы мы покинули пароход. — Капитан умолк и обвел взглядом липа слушавших его людей. Потом не сказал, крикнул: — Но мы выполним свою задачу до конца! Так?
— Так, — подтвердил кто-то, один за всех.
— Ну вот. Я это и хотел услышать. — Он снова заговорил спокойно, словно уже все было по-другому вокруг, словно и раненым теперь будет легче, раз принято окончательное и бесповоротное решение, и самолетам незачем больше прилетать — все произойдет так, как говорит он, капитан. Дал распоряжение, чтобы наготове оставались шлюпки, и как с машиной — вся надежда теперь на механиков. И еще указание: на место сгоревшей рубки натаскать тряпья, пакли, дымовых шашек. Прилетят снова — устроить представление: горим, мол, скоро потонем, отстаньте.
Это досталось Але — устраивать ложную пожарную кутерьму.
Казалось, из легких никогда уж не выдохнуть сухую горечь, не отмыться от копоти, не отделаться от запаха гари. Единственная радость: не видно, что вокруг творится, где бухает. Трижды подымали дымище, раз вечером и дважды на рассвете, холодном, мрачном, как бы последнем.
Потом Аля прибежала на корму, где у запасного штурвала стояли теперь рулевой, вахтенный штурман и капитан, — жаловаться, что осталась одна всего дымовая шашка. Прямо с ней, с этой шашкой, явилась. А капитан взял коптилку и швырнул за корму. Далеко швырнул — сильный, хоть и раненый!
— Смотри, — сказал. — Вон туда смотри.
Справа, в ветреное пространство, серебряно освещенное солнцем, непривычно впечаталась черная полоска. Тоненькая, чудилось, вот-вот порвется. Аля поняла сразу: берег, напрягла зрение, и все никак не получалось, чтобы виделось четко, ясно.
— Ну вот, — сказал капитан. — Чего ж ты теперь-то плачешь? Дошли ведь, черт нас возьми, дошли! — Он обнял ее одной рукой, здоровой, и она уткнулась ему в плечо. — Ну, ну, — тихо твердил капитан, и не то чтобы порицал или успокаивал, твердил так, будто и ему хотелось ткнуться кому-нибудь в плечо. — Ну, ну, ступай в душ, Золушка. А то ведь к Англии подходим. Заграница как-никак.
Полоска на горизонте приближалась. Широкий залив сачком втягивал обгорелый, завалившийся на борт «Турлес», заботливо огораживал плоскими берегами, а потом надвинулся причалами, черными бортами судов, кранами, закопченными стенами фабрик. Это была Шотландия. Где-то дальше, на холмах, раскинулся вальтерскоттовский Эдинбург.
Месяц простояли в ремонте. Много ли это, мало, чтобы забыть, какое оно, море, когда тянется кругом, насколько хватает взгляда? И вот уже остался позади Лох-Ю, порт, куда заходили поджидать, пока соберется караван английских, канадских, американских транспортов, чтобы сообща под охраной двигаться через кишащий субмаринами океан. И не в Архангельск — на запад.
Днем с мостика возникает странная, но захватывающая картина: не очень ровными, а все же колоннами идет целая эскадра, семьдесят два судна. И довольно близко друг к другу, спокойно с виду, величаво. Только вскоре стало известно, что уже не семьдесят два парохода в колоннах, а на четыре меньше. Отстали, потерялись, а потом безответный «SOS» — эсминцев охранения на всех не хватит. Вот и пялят глаза кочегары на манометры, вот и лелеют каждый подшипник машинисты, вот и строги по-особому механики на главных постах. Обороты, даешь обороты, как велено, чтобы удержаться в колонне!
— Устала?
Это капитан. Остановился рядом с Алей, посмотрел из-за плеча на бледный кружок компаса — как там на румбе? А сам вот-вот повалится с ног.
— Вы бы отдохнули, Степан Тихонович.
— Спасибо, милая, что заботишься. Только нельзя мне. Вот станешь сама капитаном — поймешь.
Она? Капитаном? Аля зажмурилась на секунду. А что? Капитаном. Первый курс института — это почти половина мореходки, той, что дает обычно штурманам диплом дальнего плавания. Можно доучиться. Но не в этом, в сущности, дело. На месте она, на своем, прочном — вот что главное. «Ради Бориса начала, нет ли, — сказала себе, — неважно теперь. Мое, собственное».
А впереди были еще долгие мили до берега и такие же ночи, непроглядные вдвойне — по глухому мраку и неясной судьбе.
В Нью-Йорке, когда направились кучкой в тесные, затопленные автомобилями улицы, Славик, кочегар, придержал Алю за локоть.
— Ну как, отошла? Нам, знаешь, в машине что, — ни фига не видно, вот и не думаешь. Вам наверху трудней. Да ты молодцом, все говорят, молодцом!
Он хотел идти дальше, держа ее под руку, но Аля вывернулась, сердито повела плечом. Не понравилось, как смотрел Владислав: говорил вроде про одно, а думал про другое — как бы покороче отношения наладить. Сухо ответила:
— Чего там — молодцом... Как и все.
По карте выходило просто: вот Архангельск, исходный пункт; потом Атлантика, Панамский канал. Аля повела пальцем на север — вот Портланд, штат Орегон, США; ну, а теперь влево — куда? — через Алеутские острова, мимо Командоров, теперь на юг... справа Камчатка, слева Курилы, Охотским морем и дальше — пролив Лаперуза; так, так и вот сюда, — СССР, Вла-ди-восток. Еще десять тысяч километров, и кругосветка бы получилась!
«Вернусь в Ленинград, — подумала она, — и будет у меня кругосветка. А пока, выходит, — дальневосточница...»
Аля понимала: «Турлес» нужен на новом месте, иначе бы не стали гнать его в такую даль, и она здесь нужна. Но все равно было трудно, когда вспоминала свой город, блокадный теперь, когда читала в газетах про Сталинград. Казалось, мало, ох как мало возит грузов ее пароход. Только как сделаешь больше?
И в каютах разговоры — о том же. Может, слова другие, у ребят на словах все иначе выходит, чем у нее.
— ...А ты, кореш, станешь дома рассказывать, какая дорожка тебе в жизни привалила, океанская, — и не поверят. Магеллан! Молчи уж. Знай и молчи. Как памятник самому себе.
— Х-ха, памятник! Это точно. Памятник несбывшимся надеждам.
— Почему — несбывшимся? Сбывшимся. Мне семь лет еле-еле исполнилось, когда из дома смылся. В моряки. Через час на вокзале поймали. Валенки у меня с собой были и пугач — на металлолом выменял. Дед у нас по дворам ходил, за бутылку петушка сладкого давал на палочке, а за три крана медных, водопроводных — пугач. У нас в доме ни одного крана не осталось, все к черту посворачивали, деду этому. Зато бахали — пугачи-то. Ого-го!
— То-то тебя к пушке определили, пугач. Вон по какой линии мечты, оказывается, сбывшиеся.
— Нет уж, дудки, моряк я, а не артиллерист. Настрелялся за кругосветку. На штурмана буду учиться.
— Давай, давай, пойду к тебе под начало, когда старпомом станешь. Ты меня по блату от вахт ночных освободишь. Спа-а-ать буду, как люди нормальные на бережку, по пятьсот минут без перерыва!
— А слышали, братцы, капитана-то нашего к ордену представили. Что довел «Турушку» до родного и близкого Дальнего Востока. Ой, что-то нравится мне здесь! Страсть. Боюсь, на всю жизнь останусь. Прощай, Пенза, родная, где меня на вокзале из бегов перехватили да не удержали. Рыбу подамся на Камчатку ловить.
— Крабов, крабов давай. Экспортный продукт.
— Можно и крабов... А гитарку, гитарку-то зачем уносите? Эй, слышь-ка, не надо! Споем сейчас, душу повеселим. Помнишь Алексея? Знатный машинист был.
