ухмыляется: все-таки превосходство...
Ночью не спит, смотрит на звезды. Они стали совсем другие, даже Большая Медведица, «ковш», который знает каждый. Дуббе, Мерак, Фекда, Алиот, Мизар, Бенетнаш — вот как они именуются, эти привычные звезды. Только одна, средняя, без названия. А неподалеку утюгом вытянулось созвездие Льва. В носике бриллиантом сияет Регул. Его первым Аля поймала в зеркальце секстана.
Она шепчет, перебирая созвездия: Арктур, Северная корона, кусочек Пегаса виден — две яркие точки. Этот квадрат Борис показывал, давно. Шли по набережной, и он вдруг показал рукой на небо. И приблизился к ней — его щека была совсем рядом, — чтобы она могла следить взглядом за его рукой.
Аля вспоминает о пролетевшем времени, и ей не верится, что столько нового вошло в ее жизнь всего за один год. Директор института водного транспорта, правда, поначалу и слушать не хотел о том, чтобы ее принять, горячо убеждал: «Что вы задумали? С третьего курса химфака уйти! Стране нужны специалисты! Мы ведь можем зачислить только на первый...» Она сказала, что согласна на первый. «И потом, вы... женщина. Штурманы, капитаны подолгу находятся в море, им трудно растить детей». Она ответила, что вопрос о детях пока не стоит. «Придется пройти матросский ценз, а это значит — тяжелая физическая работа». Она заявила, что выдержит, во всяком случае, надо попробовать. В технологическом тоже кудахтали, но тех быстро отшила: «А если бы ушла на завод? По семейным обстоятельствам?»
Вот тогда и подстерег ее Борис — уже студентку судоводительского отделения, будущего штурмана дальнего плавания. Утром подстерег возле института, за мостиком через Екатерингофку. Она опаздывала, знала, что через две минуты звонок на лекцию, и все не могла отделаться от чувства, что он специально так подгадал, чтобы не оставалось времени потолковать всерьез. Весною виделись раза три, и тоже мельком, на людях, а летом он пропадал в Крыму. И ладно бы времени в обрез, можно пропустить лекцию, целый день пропустить, если бы... Только слова его, точно эхо, повторили те, директорские, когда она просила принять. «Знаешь, море...» — сказал он, и она не дала договорить. «Да! Знаю! Вы сейчас скажете, что море хорошо с берега. И еще про пассаты, про острова Фиджи и Тромсефьорд. Что они великолепно умещаются в вашей комнате. Вам дороги только игрушки. Море — игрушка, «Кит» — игрушка. И я...»
«Ты меня не так поняла! — Он схватил ее за руку. — Подожди! Что-то не так получилось. Я пришел сказать... что ты излишне всерьез принимаешь меня... все, о чем мы говорили. Подумай, прежде чем ломать жизнь...»
Она не дослушала, убежала. И вот теперь на «Омеге», в Азовском море. Парусная практика. Странно, ей по-настоящему хотелось стать химиком. «Тебе же нравится, когда пахнет хлором», — говорил Борис. Да, нравится; вернее, нравилось. А теперь нравится вот это — мачты, звезды, зыбкий свет над компасом. Аля попробовала представить: она стоит на мостике парохода в белом кителе с нашивками, и вокруг разлита синева юга... Нет, действительно странно, как открылся вдруг желанный путь, с которого она уже не свернет.
«Я ушла с химфака, — думала Аля, — чтобы исчезла пропасть между мной и Борисом. А она расширяется каждый день. Для меня ведь все вокруг н а с т о я щ е е, я никогда бы не стала играть в морскую игру».
— Не спишь, Алевтина?
Она обернулась. Это вахтенный, Леднев, тоже из практикантов. Рад, что нашел, с кем поговорить, скоротать время.
— В эту азовскую духотищу, понятно, не уснешь, — сказал Леднев. — Целую неделю штиль! Скорее бы в порт куда пристали, я бы в киношку, на танцы сходил. Ты любишь танцевать, Алевтина?
— Нет, — отрубила Аля, ей не хотелось разговаривать.
— А я смерть как люблю. Приз однажды заработал. Чепуха, тройной одеколон, но приятно. Хочешь, и тебя научу? Я курсы западных танцев посещал. Тустеп, бостон — что угодно...
— Эй, мало днем наболтались? — с матрацев, разложенных на палубе, поднялась косматая голова. — Отдохнуть не даете!
Аля подтолкнула Леднева, чтобы уходил, а сама осталась у борта, да так и простояла до пяти утра, когда заавралили: поднимался ветер.
Курс взяли на Белосарайский маяк, и все поняли, что пошли на перевал Азовского моря, к Мариуполю.
Парусник на редкость удачно подвалил к причалу Хлебной гавани. Вечернее солнце низко висело над землей. Два старика сторожа, попыхивая цигарками, молча глазели на пришельцев.
Штурман сложил ладони рупором, крикнул:
— Эй, почему народа нет никакого? Футбол, что ли?
Потом на «Омеге» говорили, что виноват радист: возился с передатчиком, а надо было слушать приемник. Но это только поначалу так говорили, в первый час. Скоро стало ясно, что дело не особенно менялось оттого, слышал ты сам или нет первую сводку. Вот, пожалуйста, вникай:
«С рассветом 22 июня 1941 года регулярные войска германской армии атаковали наши пограничные части на фронте от Балтийского до Черного моря и в течение первой половины дня сдерживались ими. Во второй половине дня германские-войска встретились с передовыми частями полевых войск Красной Армии... Только в Гродненском и Кристыно-польском направлениях противнику удалось...»
Первые дня три на паруснике еще был порядок. Вахту правили, чинили паруса, возились с такелажем. Только за эти же три дня половина практикантов сумела перебывать в военкомате. Возвращаясь, показывали предписания: зачислен на Черноморский флот. И собирали вещи. Руководитель практики растерянно поглядывал в кубрик, где все меньше оставалось занятых коек. Наконец пришла и ему телеграмма. Странная, никто в ней ничего толком не понял, да хорошо, что она хоть что-то определила. Велено было сажать практикантов в поезд и везти прямым ходом, никуда не заезжая, в Архангельск, в распоряжение тамошнего пароходства.
В поезде Аля придумала: позвонить в Ленинград. Лежала на багажной полке, под самым вагонным потолком, и придумала. В Москве, когда ждали товарняк, высидела четыре часа в очереди и дождалась. Соединили с тем номером, вытверженным наизусть, вечным, словно он наколот на руке: 3-18-22.
В трубке хрипело, трещало, а потом отозвался бодрый, незнакомый голос: «Военврач третьего ранга Кротков слушает!» — «Что?! — напугалась Аля. — Какой врач? Мне нужна квартира Сомборских!» — «Это и есть квартира профессора Сомборского. — Далекий голос звучал уже не так бодро и официально. — Но Константина Сергеевича пока нет». — «А Бориса, можно Бориса?» — позвала Аля. «Бориса? Кто спрашивает?» Аля думала, что молчит целую вечность, пока нашлась: «Родственница, я в Москве проездом. Так можно Бориса?» Теперь молчали там, в Ленинграде. Наконец: «Не знаю, как вам помочь. Евгения Ксаверьевна уже эвакуировалась. Нюра, их домработница, устроилась на завод, а Константин Сергеевич должен через полчаса выехать в действующую армию; я отправляюсь с ним, внизу ждет машина...» — «Но где же Борис?» — «Он три месяца как уехал. Бросил аспирантуру и уехал. Завербовался куда-то... И это в такое время, представляете!» — «Представляю», — растерянно отозвалась Аля и услышала телефонистку, объявившую, что разговор окончен.
Три месяца как уехал. «Значит, когда я была в Ленинграде, могла все узнать, — решила Аля и перебила себя: — Узнать... Зачем? Не от меня же он уехал, он со мной никогда не был. Он от себя уехал. От яхты, книг, карт. Почему? Ему так нравилось все это. И куда? На Мурман, Камчатку? Он шутил как-то, что хорошо бы стать учителем в Якутии, в районе падения тунгусского метеорита, или в Бурятии... Боже, какая огромная у нас страна!»
Так ей думалось уже в теплушке, на низких нарах. Тогда еще не пришла тоска, просто было непонятно, следовало разобраться, решить, почему все да отчего. По сводкам выходило, что война совсем близко подкатилась к городу, в котором Аля родилась и провела почти всю свою жизнь. Выходило, что немцы уже где-то под Петергофом. И красноармейцы с котелками, с зелеными сидорами подтверждали: говорят, на окраинах города окопы роют.
Еще из Мариуполя она послала матери телеграмму, но ответа не получила. Только в Архангельске разыскало ее письмо в мятом, захватанном конверте. Мать сообщала, что они с отцом эвакуируются в Ташкент, пусть Аля пишет туда до востребования. И чтобы себя берегла. Как они устроятся, так чтоб и она
