вокруг все пыльное и красное. Потом — картинки из книжки с яркими иллюстрациями, которая была у тебя в позднем детстве, там показано, как будут выглядеть космические путешествия через три тысячи лет — корабли размером с луну, башни в несколько миль высотой на планетах, которых пока еще нет на картах; потом глаза Шалини, лиловые, закрытые; потом мысль: а презерватива-то нет, и я заражу Сари СПИДом, и через год, когда его обнаружат, придется ей об этом сказать, а потом придется ждать… Нет, ты расскажешь ей в письме, потому что не сможешь смотреть ей в глаза; к тому времени ты переедешь в Гренландию или на Землю Франца-Иосифа, а может, будешь еще здесь, расскажешь ей все при личной встрече, сделаешь ей предложение, и вы будете бороться со СПИДом вдвоем, ведь… нет, она не захочет иметь с тобой дела, скотина…

Открывается и закрывается дверь в подъезд. Потом открывается и закрывается дверь в квартиру. Потом открывается дверь в спальню. Тоф.

— Ой! — говорит он.

Я выхожу. Впервые он меня застукал. Не то чтобы мы зашли очень далеко. Но все-таки.

Он смотрит в свой шкафчик. Просто стоит и смотрит.

— Что ты здесь делаешь? — спрашиваю я.

— В смысле?

— Ты должен быть у Бет.

— У нее нет еды. Она отправила меня домой.

— Значит так. Разворачивайся, иди к ней и поешь там. Передай ей, что так надо. Передай ей, пусть закажет что-нибудь. Я зайду за тобой через час.

Он уходит.

Я возвращаюсь к Сари. Она встает, собирается уходить.

В аэропорт.

Молчание. Разговор ни о чем.

У машины мы обнимаемся.

Она заходит в стеклянную дверь аэропорта, а я смотрю, бессмысленно моргая.

И неясно, что мы сделали, было ли у нас что-нибудь, совершили мы прорыв или нет, было ли это доказательством.

Вместе с последним интервью Адама Рича дается его фотография на целую полосу — он сдержанно улыбается. Рядом подпись: «Не боялся костлявой». Материал отличный. Прекрасно смотрится, весь, до малейших деталей — детские фотографии разного возраста, на одной из которых над ним возвышается Брук Шилдз, и даже безумная фотография, где он, примерно лет девяти, снят с Мишель, новой девушкой Муди (они с Адамом вместе учились в художественной школе). Все сработано идеально, тютелька в тютельку, абсолютно правдоподобно. Это бомба. Так мы считаем.

— Это будет бомба, — говорим мы.

— Да, настоящая бомба, — говорим мы.

Дела наши более-менее устаканились: ситуация с арендой стабильная, получше стало с рекламой, штат достиг максимума: человек шесть — десять — двадцать стажеров, а теперь есть еще и помощница на Восточном побережье — двадцатидвухлетняя актриса/официантка по имени Скай Бассетт, которую каким-то образом заарканил Лэнс, чтобы ради нас она бегала по Нью-Йорку, встречалась с людьми, планировала предстоящий банкет, выполняла поручения.

— Актриса? — интересуемся мы.

— Ага. Смотрели «Опасные умы»[167]? Она там одна из девочек в классе. Большая роль. Ее показывали по ящику, ну и вообще.

— Так… зачем она тогда связалась с нами?

Это стандартная реакция. Мы с подозрением относимся к тем, кто предлагает нам свою помощь, и с беспокойством — к тем, кто нам помогает. А те, кто, как Зев, ездит по стране, бесплатно — ну что ж…

Я тут же беру этот фильм в прокате, и там, среди, как водится, черных и латиноамериканских детей (молодежь из группы риска, ага), есть симпатичная белая девушка с пепельно-светлыми волосами. Она эффектна, и у нее слишком много косметики. У нее есть текст, все как положено, а теперь она ради нас бегает по Нью-Йорку. Тридцать часов в неделю работает официанткой в «Фэшн-кафе», еще двадцать часов играет на сцене или ходит на прослушивания, а где-то в промежутках занимается нашей ерундой. По телефону она классная, веселая, с хрипловатым голосом. Она одна из нас, и благодаря тому, что она у нас есть, и тому, что мы придумали это дело с Адамом Ричем, нам действительно кажется, что мы прошли какой-то рубеж, и нам и правда надо бы сделать рывок — составить настоящий бизнес-план, заработать миллион долларов и наконец куда-то прорваться, чтобы в нашу честь называли мосты и школы, и мы отправились в космос на «шаттле», а Шалини, может, тоже получит какие-то деньги, может, вернется к нам и займется делами, ведь как-то раз, когда она уже пару недель пробыла в коме, мы с Марни зашли к ней солнечным полднем, нас провели вовнутрь, и там лежала Шалини с открытыми глазами.

Ебаный Христос!

Мы застыли. Нас не предупредили, что у нее открыты глаза. Надо скорее бежать и рассказать родственникам.

У нее открыты глаза — и не бессмысленно, а совсем-совсем открыты. Она на нас смотрит! Я чуть- чуть отступаю в сторону, чтобы проверить, будет ли она следить за мной взглядом — и она следит, медленно-медленно, но… Она ведь…

— Привет, Шал! — говорит Марии.

Она очнулась!

Мы моем руки и подходим к ее кровати — а может, мы и забыли помыть руки, — наклоняемся к ней, берем ее за руки, как обычно, — и все это время она следит за нами, по крайней мере одним глазом точно следит. Второй не двигается, но она совершенно точно видит нас своими огромными глазами (или глазом), и кажется, что она ошарашена нашим присутствием, у нее немое потрясение новорожденного. Господи, какие же у нее огромные глаза, а белки так просто гигантские, больше, чем они казались раньше, может, в два раза больше, чем раньше.

Весь мир в цвету. Она вернулась, мы ее не потеряли, она правда вернулась, она слышит нас и скоро заговорит, а может, не пройдет и нескольких дней, как она встанет, начнет ходить, вернется на работу, будет болтать, придумывать, творить и в конце концов возобновит сеансы массажа.

Входит кто-то из ее друзей. Мы выразительно смотрим на него — непринужденно, однако выразительно: мы не хотим никого волновать, но… Господи боже!

Мы говорим ей, чтобы она пошевелила ногой, и она начинает качать ею взад-вперед.

Это потрясающе.

Иисус Христос, Лазарь и Рождество одновременно.

Правда, уже потом, в комнате для посетителей, один из врачей объясняет: хоть у нее и открыты глаза, из-за чего и создается ощущение, что она в сознании, но технически она еще в коме. Нет ничего необычного в том, что коматозный больной открывает глаза и выполняет несложные команды. Мы совершенно не понимаем, о чем речь. Мы ведь точно знаем, что она очнулась и что, может, это случилось благодаря нам с Марни.

Мы вылетаем оттуда взъерошенные. Блестят машины на автостоянке, а в небе голуби и огромные танцующие щенки распевают ранние песни «Бич Бойз»[168]. По дороге я обнимаю Марни, а к тому моменту, как мы дошли до машины, у меня уже созрела потрясающая идея. Вот такая: мы с Марни должны заняться сексом. Прямо в машине.

Мой разум сейчас на какой-то другой планете: ее открыли недавно, там много флоры и фауны, крылатые олени, змеи поют стройным хором, а я настолько обалдел, что когда мы садимся в машину, я могу только ухмыляться. И смотрю на Марни. Мы оба — живые, мы знакомы прорву лет, и мы прожили так долго, мы старые, измученные, и мы не свалились с моста, балкона или прогнившей веранды. Я искренне верю: лучшее, что мы можем сделать, чтобы все это отпраздновать, — это вдвоем, обнаженными, слиться в экстазе, у меня дома, у нее, в машине — неважно. На пляже, в парке.

Я должен раздеться. Не могу вести. Мы сидим в машине на больничной автостоянке. А я не способен ни на что другое. Я не могу возвращаться на работу. Единственное, что сейчас может быть, — это секс.