Теперь течение Большой Реки не распоряжается нами так безоговорочно, как это было раньше. Теперь достаточно изменить угол паруса, как наше движение ускоряется или замедляется. Ного на виду берега стал спокойнее Иногда берет черпак и пьет воду. Вода мутная, теплая и дай бог, чтобы не было в ней чего- нибудь несовместимого с желудком.
После серо-зеленого цвета зарослей на родине Ного глаза отдыхают на прибрежной буйной растительности Большой Реки. Я нарочно держу лодку поближе к берегу, чтобы Ного мог рассматривать детали джунглей, слежу только, чтобы не напороться на корягу какую-нибудь. По всему видно, что Ного чувствует себя еще хуже, чем вчера. Молчу, чтобы не утомлять его разговором. Молю бога, чтобы поскорее выйти на «Викинг». Не выйдем — будем обречены оба. Сколько он еще может продержаться? На его месте я давно уже сложил бы руки на груди. Он держится благодаря резервам, заложенным в его могучий организм природой. Если вдуматься в ситуацию, он должен меня ненавидеть. Я втянул его в эту авантюру. Мне ничего не оставалось, кроме побега, но ему-то зачем было идти со мною? Примирился бы со своим положением в племени, оно у него было не такое уж отчаянное. Он смог обрести относительную свободу. Жил бы, охотился на обезьян и кабанов… Единственная ошибка, допущенная им однажды, несомненно стоила бы ему жизни. Имею в виду асфальтовую ловушку, из которой вырвался благодаря мне…
Но не думаю, что в его решении уйти со мной решающую роль сыграло чувство вечной благодарности. Его увлекали и любопытство, и своеобразная охота к перемене мест, и доля авантюризма, которая обозначала в нем качественно иное человеческое начало…
К вечеру у Ного состояние ухудшается. Как и вчера, он отказывается от ужина, говорит невразумительно, стонет. Я очень хотел бы сделать для Ного что-нибудь, что облегчило бы его состояние. Но что можно сделать, если излечение Ного зависит от хирурга и хороших антибиотиков! Чувство бессилия — отвратительное.
Ного вдруг заговорил:
— Глаз солнца видел, что Ного умирает. Мать Крокодилов щелкает зубами… Гррего, не потеряй камни — храни огонь… Мать Крокодилов не любит огня и не любит камни, которые хранят огонь. Мы разведем большой огонь…
Ного умолкает, его голова безвольно повернулась набок. Я подхожу к нему и хватаю руку, ищу пульс. Слава богу, жив!
Прибрежные заросли все так же тихо проплывают назад мимо нашей лодки, когда ветер к вечеру утихает. Мне не хочется грести. Течение совсем слабенькое, надо бы отойти подальше от берега. Это надо сделать в любом случае. Если ночью не совладаю с Морфеем, лодка воткнется в заросли. А нам не известно, кто в них обитает. Могут же быть местные анаконды!
Я давно уже обратил внимание на то, что мое самочувствие имеет циклический характер. Вчера весь день и почти всю ночь у меня был подъем, было чувство уверенности и надежды. Мышцы, казалось, готовы к любой нагрузке…
Минут десять-пятнадцать я отгребаю в сторону от берега. На душу наваливается непонятная тяжесть, томит беспокойство. Дома, на Земле, оно вынудило бы меня обратиться к успокоительным таблеткам. В который уже раз внушаю себе, что все это в пределах нормы. Психонагрузки высоки, как и в любых иных экстремальных условиях. Мучает неопределенность. Пытаюсь спрогнозировать развитие событий в случае горького разочарования, если не выйду на «Викинг». Мне ясно, что не стану прекращать поиски. В них — смысл моей жизни на этой планете. Если окажется, что мои друзья отремонтировались и улетели, что крайне маловероятно, то утешусь тем, что они вырвались отсюда.
Пришла звездная, безветренная ночь. Голова заполнена монотонным звоном, веки слипаются; вдали, над темными джунглями слышны звонкие крики ночных птиц. Ного иногда слабо вскрикивает. Боюсь — встану утром, а он мертв. Я свыкся с ним за четыре года, и особенно несколько последних месяцев, исключительно опасных и напряженных. Что мне делать, если останусь один?
Продеваю руку за нижнюю поперечину паруса. Если усну, а тут налетит ветер, то парус дернет меня за руку и разбудит. Как в избавление от тяжких грехов, хочется верить, что завтрашний день принесет что-то хорошее. Перед глазами у меня звезды. В небе Земли я запросто мог разыскать любое звездное скопление, узнавал созвездия, отдельные звезды. А здесь небесная сфера вроде бы та же и вместе с тем совершенно другая. Конечно, на много градусов изменился угол зрения. Если допустить, что вид небесной сферы с Земли — это анфас, то сейчас я вижу ее в профиль…
Минуты бегут за минутами. Подумал — бегут, но разве это бег? Сплелись воедино время, движение и мои мысли — все это вялотекущее желе и составляет мою суть. Как вторжение иного мира воспринимается случайный плеск волны у борта. Чем-то неудобен этот звук. От него я вздрагиваю. Набираю в горсть воды и бросаю себе в лицо. Надо или спать, или бодрствовать. Промежуточное состояние странным образом действует на нервы. Раздражает даже слабое шевеление паруса, отмечаемое рукой. Воздух ночи хоть и кажется неподвижным, но иногда и он вздрагивает, как некое огромное полупрозрачное существо.
Сколько же длится эта ночь? В ней совершенно растворилось мое самосознание. Ночь — это я. Я — это ночь. Мы перетекли друг в друга и порознь уже не существуем. Далеко впереди по правому борту возник огонек. А, может, и не огонек, а звезда над самым горизонтом. А, может, и не звезда, а маленькая кровоточащая ранка на груди ночи. И звезды заметно побледнели, словно хотели переключить мое внимание на эту, новую звездочку. Да нет, не звезда это, а отблеск ночного костра. Вокруг него покачиваются неясные тени — это могут быть люди. Или кусты. Или призраки тех и других. Звездочка исчезает так же неожиданно, как и возникла. Ее поглощает вселенская тьма, и она возвращает звездам их бессмертную яркость. Сколько может длиться ночь, если исходить из непреложного факта: деление племени на какие-то отрезки — понятие весьма условное, рожденное извращенным человеческим мышлением. Зато мне утешительно думать, что ночь длится десять-двенадцать часов. Или один час, только растянутый в десять-двенадцать раз. Прошлое — это краешек вечности. Собственно вечность — это настоящее. Будущее — тоже краешек, только с другого конца.
Ночь лежит, как огромное животное. В ее недрах река катит свои воды; ее дыхание — слабое движение воздуха. Оно напоминает медузу космических размеров. Я для нее лишь микроскопическая частичка вещества, плывущая вместе с водой во взвешенном состоянии. Медуза всосала меня в свое прозрачное нутро, и теперь я растворяюсь в нем тихо и безболезненно.
Фантастика! Проснувшись, я не осознаю себя! А если я — это я, возникает вопрос: что со мной? Между мною, материально-телесным, и моим самосознанием стоит разделяющее нас твердое, прозрачное стекло, мешающее слиться двум моим сущностям. Это длится миг, но, возможно, и вечность. Самосознание отмечает ненормальность такого состояния. Стеклянная плоскость растворяется в расплавленной магме воли — и обе сущности органично перемешиваются. Справа возникает берег, и я понимаю предельно отчетливо — берег! Небольшие волны толкают лодку со всех сторон, словно рождаются внизу, в придонном слое, и стараются выплеснуть нас вверх. Парус в бездействии, потому что его движение это ветер. Ветра нет. Откуда же волны?
Парус медленно оживает. Ветра по-прежнему нет. Может, на парус направлена вселенская энергия звезд? Для меня это не имеет никакого значения. Важно, чтобы берег оставался справа…
Меня разбудило солнце. Оно вонзило в меня множество тоненьких иголок. Не сразу соображаю, что иголки — это комары, облепившие меня. Перед глазами колышутся ярко-зеленые ветви. Лодка уткнулась в берег, укачиваемая тихой зыбью. На нижней ветке сидят две черные птицы. В их оперении радужно сияет отблеск солнечного света. Там, где массивный клюв соединяется с головой, пузырятся ярко-красные наросты. Птицы напоминают ворон. Их глаза прикованы к вздувшейся ране моего товарища. У одной из них нервно вздрагивает крыло, и она перепрыгнула на ветку пониже. Птицы разглядывают нас то одним, то другим глазом, выворачивая головы набок. Перевожу взгляд на Ного. Вороны, наверное, гадают: уже или еще нет? Нет, черт бы вас побрал, нет! Я тычу в их сторону веслом. Они не взлетают, а перескакивают на более высокие ветки. Издают какие-то булькающие возгласы недовольства. Я нащупываю пульс на горячем запястье Ного, брызгаю водой в его лицо:
— Пить…
Приподнимаю голову Ного и лью воду на его губы. Его глаза открываются. Я вижу в них удивление:
— Горькая…
Я подношу черпак к своим губам — у воды соленый вкус. Пробую еще. Вода соленая. Море!
