на кровати, расставил колени и что-то больно уж круто упер локоть в колено и уродовал в пальцах папиросу.

— Да просто… — Санька глядел в пол. — Меня просил вам передать один человек, что он вас при первой встрече убьет. — И Санька на секунду глянул на Башкина. Башкин остановил шаги.

— Убьет? — и брови поднялись и тряхнулась губа.

— Короткова повесили, — сказал Санька, и круто в пол свернулись слова, и Санька засосал папиросу.

Башкин заходил. Заходил быстро, как будто старался дальше, дальше уйти.

— Короткова? Я-то… я-то тут… Я вообще… пусть убивает. Пусть убивает! — крикнул во все горло Башкин над Санькиной головой, крикнул, будто звал на помощь. — А почему ты мне это говоришь? — вдруг на ты заговорил Башкин и заспешил дальше, глядя по стенам. — Пусть он сам придет и убьет. Пусть сейчас придет и пусть стреляет.

Башкин на миг остановился и раздернул пиджак на груди.

— Если ему угодно! Пожалуйста! — Башкин еще скорее зашагал по комнате. — Что ж он хочет сказать? Что я предатель? — Башкин с красными пятнами на лице вдруг стал против Саньки.

Санька помаленьку исподлобья взглядывал через дым папиросы.

— Да? — Башкин шагнул к кровати. — Так почему же он передает такие… такие за… за… замахи такие? Я же, значит, могу и его предать… уж коли в таком случае. Да просто, по-уголовному: убить грозится — хорошенькие… — Башкин опять заходил. — Хорошенькие цветочки! Черт возьми… А, однако, значит, он не боится, что пойду и нафискалю… Даже когда смертью грозятся. Так где же… логика?.. А Корсакова… это еще, может быть, и неправда вовсе. Кто тебе сказал? — Башкин стоял и из угла глядел, прищурясь, на Саньку.

— Ну, одним словом так… — и Санька встал и вышел из комнаты, не взглянул на Башкина.

— Да скажите… пожалуйста… по-жа-луйста! — громко говорил Башкин, выходя в коридор. — Я сам пойду с ним объясняться!

— Здравствуйте! — Башкин кланялся, головой только встряхивал, совсем враждебно встряхивал, но в столовой было шумно, и одна Анна Григорьевна ответила на поклон Башкина.

Какой-то незнакомый Башкину бородатый господин расхаживал по столовой. Башкин нахмурился, с злым лицом пересек столовую, задел плечом незнакомого господина и сел в угол подоконника. Шевелил губами, будто жевал соломинку.

— Так вот народ! — говорил бородатый. — Вот пожалуйте: народ и сказал свое слово, — и он повернул свою бороду к Тиктину и шаркнул, кланялся, рукой отводил, — пожалуйте! Русский нар-род. Не французы. Погромщики, скажете? Специальные?

— Да! да! Специальные! — крикнул Башкин. Андрей Степанович дернулся испуганно, оглянулся за спину. Башкин уже стоял в углу у окна. Все на него глядели. — Специальные! Специальные! — и Башкин вытянул длинную руку над головой Андрея Степановича и тыкал пальцем на гостя. — Знаю, доподлинно знаю, что специально выступили! Снарядили! — выкрикивал Башкин. — Охраняли чуть не пушками! Всю уголовщину. Нечего бородой… то есть головой трясти, у меня документы есть.

— А в деревнях, а в усадьбах? В экономиях? — и гость боком сощурился через очки на Башкина. — Это тоже полиция организовала?

— Передергиваете! — крикнул Башкин. — Шулер, милости вый государь! Что? Не испугался! Стрелять будете? — и Башкин сощурил глаза на гостя. — Стреляйте! Пожалуйста! — и Башкин давешним жестом растянул пиджак на груди. Он секунду так стоял и вдруг сел на подоконник.

— Дайте мне яблоко, — сказал он пересохшим горлом. Соседка быстро передала яблоко. Башкин с хрустом куснул, встал и с яблоком в руках, ни на кого не глядя, вышел вон.

Секунду все молчали.

— Он… — хмуро начал Тиктин.

— Он больной, совсем больной, — быстро заговорила Анна Григорьевна, — вы его простите. Он совершенно…

Гость через плечо глядел молча на дверь, куда вышел Башкин.

— Оппонент скрылся. Так-с. — Гость вынул папироску. — Возражать, — говорил он, закуривая, — выходит, некому.

— Нет, есть. — Андрей Степанович громко положил вилку на стол. — То, что вы говорили…

— Я говорил про язык народа. И в деревнях и в городе — язык один. Вот, вот, — тряс он головой, — это так называемый голос народа! — И он повернулся спиной и зашагал в угол.

— А стражников в деревне разоружают, бьют! — Тиктин говорил это зычной нотой. — Это тоже голос народа? — и Тиктин дернул бородой вверх. — Так вот этот-то голос, небось, умеют заткнуть! — и Тиктин привстал со стула.

— И статистиков, земцев! — кивал головой очкастый из угла.

— Да-с! этих-то бьют. Под охраной и при содействии власти-с. Власти-с! — крикнул, уже стоя, Андрей Степанович. — А стражников, уж извините, самостоятельно-с!

— А во время холеры и врачей! Врачей! Тоже очень-с, очень-с самостоятельно-с! — и гость зло расшаркнулся и выпятил лицо на Андрея Степановича. — Врачей-с!

— Мы о разных вещах говорим! — крикнул Тиктин.

— Я о русском народе, — гость стал боком и руками в карманах подтянул брюки, — а вы о чем, я не знаю.

— А я говорю о правительстве, — Тиктин сел и прямо глянул в лицо жене, — о правительстве, которое устроило массовые убийства в городах.

— А кто в деревнях? В усадьбах? В экономиях? Это самостоятельно? Дух… народный?

— Простите! — и Тиктин строго взглянул на гостя. — Простите, Иван Кириллович, я таким способом спор продолжать не стану. Да-да! Просто не стану. — Тиктин повернулся боком к столу и завертел ложкой в чайном стакане.

В это время Анна Григорьевна вдруг обернулась к открытым в коридор дверям, закивала головой. Она налила стакан чаю, плохо цепляла щипчиками сахар.

— Виновата! — прошептала Анна Григорьевна и вышла со стаканом в коридор.

— Ничего, Дуняша, я сама, сама снесу, — говорила Анна Григорьевна горничной и поспешными шагами прошла в Наденькину комнату.

Надя сидела с ногами на кушетке, обхватила колени руками. Абажур был низко спущен, но Анна Григорьевна видела, как Надя жевала нижнюю губу. Она поставила стакан на письменный Надин стол. Теперь неживой совсем: пыльная крышка от швейной машинки стояла посреди стола.

Анна Григорьевна села рядом с Надей. Надя глядела в сторону, вверх, прикусила, терла в зубах нижнюю губу.

— Чаю-то стакан выпей, — Анна Григорьевна осторожно взялась за блюдечко.

— Ах, закрой туда двери, всю эту гадость сюда слышно. — Надя с болью отмахивалась головой.

Анна Григорьевна вышла на цыпочках, вернулась.

— Чего этот болван там орал? В кого стрелять? Ах, чушь, чушь какая! — Надя зло била кулачком по коленке.

— Да он несчастный, — шепотом говорила Анна Григорьевна.

— Да, да! Несчастный! — и Наденька прижала затылок к стене, втянула судорожно воздух. — Несчастный, несчастный, — Наденька мотала головой, глядела в темный потолок. — У него голова болит после удара этого. Он забывает… Как мыши, говорит, стали. А он только работать, работать может. — Надя порывисто всхлипывала и все глотала, глотала горлом. — А не орать пошлости! Пошлости! — громко всхлипнула Надя и в тоске метнулась вбок.

Анна Григорьевна ловила ее голову, Надя отбрасывала ее руку досадливым рывком.

— А я не могу! Я дура! Дура, дура! — вскрикивала Надя, вцепилась пальцами в виски и стукала голову о спинку кушетки. Анна Григорьевна вскочила, бросилась по коридору.

— Дуняша, — тревожным шепотом кричала Анна Григорьевна, — воды!

А из прихожей густым голосом кто-то долбил:

— Эка — повесил! Да вы, батенька, на его месте не десять, а сто человек вздернули бы. Ей-богу!