Кнэк приподнял шляпу, очень мягкую, ласковую такую шляпу.

Санька смотрел, как Кнэк улыбался, очень вежливо и так открыто, и Санька был рад, что вот такой, и с каким доверием, с каким уважением, и в то же время понятно, что не надо вместе идти.

«Это вот настоящий, настоящий», — думал Санька и шел, как тогда из гимназии с выпускным свидетельством, и улыбался — вежливо и снисходительно всем прохожим. «А он убьет, наверно, так и трахнет на первом же углу этого Башкина… — И на миг запнулось дыхание. — Повесили одного». — Санька хотел перевести себя на давешнюю песню, не мог вспомнить.

Санька шел сбивчивыми ногами, чуть не толкнул даму. Подошел к витрине, глядел на выставленные подтяжки и хмурился, не видя. Вошел в чужой двор, отыскал уборную, оглянулся и быстро швырнул в дыру стальной квадрат.

— А нет, так займи! — кричал Наде Филипп. — У старухи поди займи. Ну чего стоишь? Что тебе трудно полтинник спросить?

Полтинник этот на водку. Филипп не допил, а еще полбутылки, даже меньше, осовеет, будет только плеваться по углам и харкать. Мычать и харкать. А потом сразу повалится спать и папироски не потушит.

— Филя! Голова болит? — Наденьке хотелось, чтоб с ласковой жалобой сказал, что болит — ведь, наверно, болит. Наденька накинула на голову шаль.

— Да иди ж ты! — Филипп обернулся, сморщился.

Надя вышла — на сырой темный двор, на веселый ветер — торопливый, замашистый. На ветру побрякивала пустая кляшка на соседских дверях. Наденька стукнула.

— Не заперто, входи! Кто? — и морщится в темноту старуха от плиты и крепко пахнет жареным луком.

— Добрый вечер, — у Нади простой ласковый голос.

— А что надо? — старуха в сковородку смотрит и мешает, скребет ножиком.

— Полтинника у вас не найдется до завтра? Старуха и не повернулась.

— …до утра, — прибавила Надя. — Нету, может быть, — говорит Надя сочувственным голосом и даже двинулась идти.

— Почему нема? Есть в мене полтинник. И рубль есть. — И все ковыряет ножиком. — А не дам! — и повернулась всем лицом. — Краля!

— Так и скажите, что…

— А как тебе говорить? Ты кто есть такая? Лахудра! Наденька повернулась, не сразу открыла, возилась с щеколдой.

— Иди, иди, жалейся своему хахарю! Тьфу! Лук через тебя, шлюху…

Наденька хлопнула за собой дверью.

— Ты мне побросайся чужими дверями! Забастовщики!

Наденька, не помня ног, шла по коридору. Два голоса бубнили в комнате. Наденька с размаху распахнула дверь. Филипп на ходу обернулся:

— Ну?

Гость смотрел со стула на Надю с любопытством.

— Я не могу! — и Надя кинула срыву шаль на кровать.

— Тьфу! — Филипп с силой плюнул, как стукнул об пол. Надя схватила шаль, бросилась вон.

— Да стой ты! — кричал вдогонку Филипп. — Чего ты?

Наденька шла все быстрей, быстрей, стала перебегать перекрестки, а ветер мотал шаль, завевал в лицо, теребил подол, а Надя будто не чуяла ветра, а только крепче била ногой, когда дуло навстречу.

— Ну вот, гляди! — говорил Филипп. — Это я ее полтинник послал спросить, — и Филипп кивнул большим пальцем за спину. — Ну не дала, к другой поди. Скажи, большое дело.

— Нервная вполне, — говорил гость и поворачивал в руках фуражку.

— Не нервная, а хочешь по-нашему, по-рабочему, так и вались уж по-пролетарски. А мы-то? Сами- то? Мы-то, я говорю, как? Понятно не дает, — через минуту говорил Филипп, — знают все тут, что я без делов.

В это время дверь входная звякнула, и шаги женские быстрые по коридору. И Филипп и гость смотрели на дверь. Дверь отпахнулась, и старуха-соседка закричала с порога:

— Дверями еще швыряются. Через вас, через вас, сволочей, Гришка мой в остроге гниеть. А через кого? Сманули черти собачьи, а теперь дверями хлопать ей? Да? Ты скажи ей, скажи своей лярве, что я ей, шлюхе…

— Да я тебя, сука… — Филипп рванулся на старуху. Гость поймал за рукав, Филька вывернулся на месте. — Рухлядь твою в смерть!

— Докажу на всех, на всех, кто вы есть, сволочи! — кричала старуха из коридора и звякнула во всю мочь дверью.

КНЭК сидел за столом и весь присунулся к лампе. Он щурился и морщился, разглядывал на просвет трубочку: стеклянную, запаянную трубочку с жидкостью, с круглой пулей на дне.

Он привстал, взял в руки лампу и чуть не спихнул со стола маузер, что лежал на правом краю.

— Не, не годится, Анелю.

Анеля совсем низко присела и глядела снизу то в лицо мужу, то на трубочку.

— Перекалено стекло! Я пускал из рук, с высоты аршина, то не должны быть трещины. От! Смотри! — Кнэк подставлял Анеле трубку и крепким холеным ногтем показывал, где трещинка.

Анеля кивала головой.

— Нет, смотри, вот и другая! — перевел ноготь Кнэк. — Человек идет на смерть — снаряд должен быть вернее смерти. Ты как думаешь, Анелю? А с поднятых рук, пусть и без силы брошу — трубка должна вовсе разбиться. Непременно, наверно. Одна из трех наверно. Как курок. Вот это.

Кнэк положил на стол трубку и быстро взял с подоконника толстую книгу, толстую, как словарь.

— Вот это я упущу сейчас на пол из рук, и тут пять фунтов динамиту, и я не боюсь, что будет несчастье.

Кнэк шагнул на середину комнатки. Он держал снаряд за корешок на вытянутой вниз, руке. Анеля шагнула к Кнэку и крепко положила ему на плечо руку, наклонилась поспешно к нему и отставила вбок легкую ногу. Зажмурила глаза.

— Вот! — сказал Кнэк, и снаряд-книга тяжело стукнул об пол. Анеля вздернула вверх руку. — А если я вот так высоко подыму, — Кнэк нагнулся, поднял снаряд над головою, — и если сейчас брошу, то наверное здесь ничего, ничего не останется.

Анеля серьезными глазами смотрела вверх на книгу, Кнэк бережно положил снаряд на место.

— А все трубки надо отпустить. Это я сам. Ставь чайник, Анелю.

БАШКИН из передней уже слышал, что много народа у Тиктиных в столовой: голоса, и поверх всех бьет бас Андрея Степановича:

— Еще раз повторяю… еще раз повторяю…

На звонок высунулись в коридор Анна Григорьевна и Санька. Санька прошел живыми шагами и, как поздоровался, так и взял за руку и повел прямо к себе в комнату. Повернул выключатель, притворил дверь.

Башкин ходил из угла в угол и кланялся туловом в такт шагу. Сморкался.

— Что за таинственности? — сказал Башкин все еще в носовой платок и боком глянул: Санька сидел