народ сзади.

— Бей! Бей их! Жидов!

И вдруг Рыбаков выхватил из-за пазухи револьвер, махнул — все вынули, все студенты — и пятятся, все попятилось назад, и студенты отходят задом к домам. Но — что это все вбок глядят, не на них, а вбок? Санька увидал, как бежали серые шинели, сбоку, с площади. Вдруг стали — шарахнулась вбок толпа. Целятся солдаты — студенты дернулись куда-то, где они, где? Санька озирался и вдруг опрометью бросился назад к дому, влетел в открытые ворота за выступ. Дверь какая-то, человек в белом, в халате каком-то, дернул Саньку за рукав, втолкнул в дверь, втащил куда-то, темно — Санька не понимал, куда его тащит человек.

— Сюда, сюда! — шептал человек.

Вот светло, комната. Женщины какие-то тоже в белом — и банки, банки по стенам — перевязывают. Всех перевязывают. Санька тяжело дышал, а его толкал человек на табурет, и вон уже быстро, быстро крутят на голову бинт, и что говорят, не понять, не по-русски, быстро, быстро — по-польски, что ли. Вон из белого глаза торчат, точно остановились, как воткнулись.

— Где это, где это? — сухим горлом говорил Санька.

— Аптека Лозиньского, здесь аптека. Ложитесь — прямо на пол под стенкой, скорее.

Саньку за руку вела к углу барышня в белом, крепкой ручкой, нахмуренная, красная.

Санька лег на белую простыню на пол, и вдруг за окном шарахнули два выстрела.

— В аптеку не стреляют! — и человек в белом помотал головой. — Не! Пугают. Они знают, где можно. Лежите! — крикнул и быстро вышел в дверь.

Рядом с Санькой лежал человек в штатском, голова как шар, в бинтах. Он хрипел, и дергалось все тело. И вдруг он вскочил, как пружина, заскакал ногами — как в мешке и — Ва! Ва! — пронзительно вскрикивал, звенело в ушах — все дернулись, из дверей выскочил фармацевт в белом, он ловил человека, а тот дергался вверх — взлетал на пол-аршина, взметывал руками. Санька бросился — человек с неимоверной силой изгибался, как огромная рыба, — его держали на воздухе, он вырывался у пятерых.

Санька отрясывал голову от крика и все сильнее, сильнее сдавливал больного отчаянными руками.

ТАЙКА шла из сарая через двор по грязи — фу! в русских сапогах, и Тайка поглядывала на калитку — не может быть, а вдруг войдет и увидит такую, и платком голова замотана — прямо узел с бельем! — и Тайка скакала, шлепала через грязь скорей к крыльцу, а рукой глубоко в кармане сжимала рубль шесть гривен, в другой — вихлялся, визжал на ручке подойник.

Всеволод Иванович сидел перед самоваром, ждал, пусть нальет, пусть сядет напротив: с блюдечка тянет и каждый раз волосы в чай — выбьются и падают. Скажешь, и ручкой замахнет волосы назад — совсем как мать бывало, и пальчики легкие — шмыг в тонких волосах.

— Тайка, ты? Ну-ну, шевелись! — и Всеволод Иванович постукал ложечкой о блюдце. Слышал, как Тайка стягивала в прихожей сапоги, как бренчала рукомойником. — Что это? За молоком приходили?

Красная какая. Краснеет все она последнее время, сразу, как ошпарится.

— Парное, говоришь, им вот надо? А как платить, так вторая неделя ведь… Куда это ты? Да масло на столе. На столе! Здесь масло! — крикнул Всеволод Иванович в дверь, перегнулся в кресле. — Здесь, говорю. Подрала куда-то, — сказал уже вполголоса.

Тайка вошла бледная, глазами хлопает. Всеволод Иванович украдкой глянул из-под бровей — делается все с ней что-то, хоть бы уж сделалось! — и тихонько сунул свой большой стакан к самовару. Тайка глядела вниз, в посуду, и руки подрагивали, когда чай наливала. Всеволод Иванович повернулся к окну.

— Заходили чего-то. Заходили, говорю, чего-то нынче, — громче сказал Всеволод Иванович. — Вон уж который, — и он кивнул на окно.

Тайка мотнула головой в окно.

— Заходили, говорю, — повторил Всеволод Иванович и глянул на Тайку.

— Говорила… приходила… говорила, — Тайка засуетилась глазами по столу, — нынче в театре экстренный дневной вечер и читать будут… распоряжение, что свобода… и концерт, — и Тайка села и сунула в рот кусок хлеба.

— Какой вечер? Распоряженье читать? Кто это говорил-то? И концерт при чем? — Всеволод Иванович в упор смотрел Тайке в темя, а Тайка замотала над блюдцем головой, совсем к столу припала. — Свобода? Кому это вдруг свобода?

Тайка вдруг встала, и слезы на глазах, и лицо в сторону завернула, и в свою комнату, с куском непрожеванным.

— Таисенька!

Тайка дверь за собой толкнула.

Старуха заворочалась у себя.

— Дурак! Ах, дурак, Сева! — и с горем каким вздохнула!.. Всеволод Иванович хотел встать, но куда ж идти? Ни к одной.

— Уж родился дураком, — ворчал Всеволод Иванович и вертел громко ложечкой, — в сына твоего пошел, видно, в Виктора… в Виктора удался уж… таким умником.

Всеволод Иванович разом плюхнул горячий чай в блюдце, перелил на скатерть.

— Был бы умным, — тише говорил Всеволод Иванович, — не родил бы квартального… умудрил Господь… бог Саваоф… и Пресвятая Троица. Дурак и есть! — крикнул Всеволод Иванович. — И нечего с дураком разговаривать.

Всеволод Иванович встал и нарочно во всю мочь ткнул назад кресло, пошел к себе в комнату, оставил чай на блюдечке. Самовар один стоял и плевался громко сквозь дырочки.

Тайка села с размаху на стул, уперла локти в столик, в закапанное сукно, и расползлись, разрябились знакомые черные пятнышки сквозь слезы. Самые знакомые пятнышки, кляксы, и смотрели осторожно на Тайку. Обтерла слезы и пальцем стала обводить пятнышки.

— Самая, самая я несчастная, — и губы дрожали, говорила шепотом.

«И волосы, как мочало, желтые, прямые, — Тайка дернула себя за мокрую прядь, — все дуры несчастные, у кого волосы как палки». — Тайка всхлипнула, легла на стол, на руки головой. Глаза закрыла. «И вдруг пройду мимо барьера — они там внизу — шумит, шумит театр голосами, хлопают, хлопают голоса. А он там, к углу, и в ноты глядит и пробует — усами над флейтой. И вдруг пробежит, как ветер свежий поверх всех, как ветер в саду по деревьям и вдруг вверху затрепещет — и улетел ввысь» — и Тайка выпустила сбившийся воздух в груди. — «А потом говорит с товарищем, и ничего, ни словечка не услышишь, и вдруг, вдруг глянет наверх и увидит. И только б успеть головой кивнуть». — Тайка уж подняла голову, уж всеми глазами глядела в подоконник, а Израиль поворачивался, смеялся товарищу, и в ушах подъемный говор толпы. Тайка встала, переодевалась и все глядела туда, в подоконник, в угол. — «И так, так погляжу, это все, все услышит, все! Пусть скажет: Тая! на ухо шепотом».

— Та-я! — сказала вслух Тайка, испугалась, огляделась. Совсем готова. Глянула в зеркало — фу! красное лицо, будто девчонка набегалась. И глаза блестят — будто кузнечика поймала и рада, как дура какая. Тайка тыкала пудрой в лицо, было лицо уже меловое, а Тайка все еще зло тыкала пушком нос, подбородок, и пудра сыпалась на платье. Тайка глянула на дверь и достала из домашнего платья рубль шесть гривен, осторожно, не бренча; положила в кошелечек. Стряхнула с платья пудру. Мигом вышла, мигом натянула пальто. Будто мама зовет. Тайка нарочно стукала ногами, набивала калоши и хлопнула дверью — быстрым шагом мимо собаки в калитку.

На улице верно: заходили, идут все в город, и Тайка скорее запуталась в народ — еще начнет от ворот орать на всю улицу — Таиса!

Тайка обгоняла всех, не смотрела, кто идет, не оглядывалась.

— А потом утоплюсь! — вполголоса сказала Тайка навстречу ветру.