четвереньках под крыльцо залез, фонариком посветил. Кошки в разные стороны брызнули.
В комнату вошел. Танчура попятилась:
— Где эт ты так изгваздался?
Подошел к зеркалу. Из серебряной глубины высунулся встрепанный краснощекий мужик с бешеными глазами. Весь в репьях, в паутине, штаны глиной перепачканы.
— Давно бы ее надо было пристрелить, — с присвистом зашептала Танчура. — Не слушаешь меня. Сколько раз говорила, отдай кому-нибудь эту дрянь!.. Горло могла перегрызть ребенку!..
Венька молча вышел во двор. Обобрал с одежды репьи, колючки. Мысленно доругался с Танчурой: «Не разобралась, а орешь! Дура набитая! Если бы не Найда, все лицо бы мальцу суродовала, а я ее картечью! Придурок… — Но на себя как-то не ругалось:… Лежит где-нибудь в кустах, кровью истекает. И все из-за нее. Бросила ребенка… И петух мог клюнуть в глаз. Да мало ли. Орет еще… Если бы не Вовка, уехал бы куда глаза глядят… Спросить у мужиков. Может, кто видел…»
В сенях запнулся о ведро с свиной болтушкой: «Она мне ребенка искусала, а я ее кормить. Первые морозы ударят, заколю тварину!»
— Я там свиньям картошку запарила, вынеси! — шепотом сказала Танчура.
Венька молча прошел к Вовке. Сын спал, сбив одеяльце в ноги. Раскрасневшееся, замотанное бинтами личико с беззащитно белыми в прожилочках веками было таким родным, что у Веньки навернулись слезы. Он потрогал сынишке лоб, жара не было. Стараясь не скрипнуть дверцей шифоньера, достал тренировочную куртку, кошелек.
— Никуда не пойдешь. — Танчура загородила дорогу. — Не пущу. Из-за этой дряни расстроился! Выпить, скажи захотелось.
— Отойди. — Венька угнул голову, увидел Танчурины ноги. Из прорванного красного тапочка торчал толстый большой палец. От вида этого грязного пальца сделалось вдруг тошно.
— Вень, ну прости меня, — вдруг жалобно всхлипнула Танчура. — Я паутину из углов смахивала. Чего думаю ему тут пылью дышать. На минутку на одну вынесла сыночка на двор-то. Ну хочешь вдарь! Вень, на колени встану, только не ходи никуда!
— Тише ты, Вовку разбудишь. — Он боком вышагнул за дверь. Пнул ведро с болтушкой: «Чтоб вы, твари, сдохли!»
В гараже райузла связи как всегда выпивали. На верстаке рядом с тисками посверкивала в электрическом свете бутылка. На газете разломанная булка, луковица, сало.
— Закуской, орлы, шикуете, — чтобы что-нибудь сказать, произнес Венька. Поручкался со всеми. С ходу поднесли егерю стакан. Егерь уговаривать себя не заставил. Орлы переглянулись… Знали, Егоров на чужие не пьет. Венька зажевал булкой. Повел глазами. Все тут было таким привычным, незатейливым. Таращились со стены огромные лосиные рога. Рядом зеленела литровая бутылка, прибитая к стене насквозь гвоздем-двухсоткой. Как умудрились? Пестрел телефонный аппарат, оклеенный голыми девицами с переводных картинок. У стены поблескивал рулем серый под слоем пыли снегоход… И рожи все свои. Максимыч сидит, щурится, взблескивает умными цепкими глазками, физиономия краснеет будто флаг над сельсоветом. На корточках привалился спиной к колесу трактора Генка-пчеловод, улыбается. Он всегда улыбается, когда на грудь примет. Колька, Муса. С кем в школе учился вместе. С кем охотился. С кем в автотрансе работал…
— Чо, Вень, с пацаном-то?
— Пять швов на щеку наложили.
— Кричал?
— А ты бы не закричал? Иголкой в живое тело. На еще, дерни. Сколько нервов. — В сощуренных глазках Максимыча сострадание. — Шрамов бы не осталось.
— Да пацану ничего, если бы девчонка…
— Как же так. Ведь собаки детей не трогают?
— Была бы она собака, а то наполовину волк.
— Застрелить ее к хренам! А то еще кого погрызет.
— Он уж ее грохнул. Я два выстрела слышал. Добил, думаю, вторым.
Егерь молча выпил. Достал из кармана деньги.
— Кольк, возьми пару пузырей и закусить чо-нибудь.
Хотел было рассказать мужикам, как все получилось, но язык не повернулся. Чужие люди, зачем им про жену. И пить расхотелось. Посидел еще с полчаса.
Вышел на улицу. Постоял.
Глава пятая
Взорвались светом на столбах уличные лампы на длинных изогнутых шеях. Будто вглядывались в землю.
Из-за холмов мохнатыми угольно-темными валами выкатывались тучи. Кто-то невидимый на вершинах холмов без устали швырял кверху огромные горящие поленья. Красноватыми пятнами они просверкивали через тучи и падали на холмы.
В гараже навзрыд базланили: «Ды-ы про-опадет, он го-во-рил, тва-я-я буйна го-ло-ва-а».
Надо было куда-то себя девать. Венька глядел на всполохи зарниц; думалось несуразное: «Загорелось бы что, клуб или школа, чтобы пламя выше тополей взметывалось. Люди бы набежали. Нырнуть бы в эту бестолочь. Орать, материться, в дыму, в огне. Или бы какая драка сильная сотворилась с поножовщиной, с кровью, как тогда на седьмое ноября. Вломиться бы в самую страсть. Въехать кому-то в морду. Кинуться на того, с ножом…»
Только избавиться бы от удушливой тоски, когтившей душу.
«Кон-дук-тор не спе-шит. Кон-дуктор по-нима-ет, что с де-вуш-кою я про-щаюсь навсе-гда… — неслось теперь из-за дверей гаража.
«Щас с ними нарежусь. Куда-нибудь к бабам поедем». — Венька уже повернулся, было, назад. Но в этот самый момент шагах в десяти под фонарем затормозил «Жигуленок». Из салона выскользнула женская фигурка в светлом сарафанчике. Гибко наклонилась к открытой дверце: «Спасибо, Слав!»
И прежде, чем Венька узнал ее, это «Спасибо, Слав!» царапнуло колюче больно.
«Вот тебе и пожар с дракой». Венька шагнул к женщине.
— С кем катаешься? — грубовато так спросил.
— А ты тут чего ночью делаешь? — Наталья знакомым движением мотнула головой, откидывая челку.
— Тебя жду. С кем мотаешься-то? — со злом, по-хозяйски спросил опять.
— Так подвезли. Кому я, Вень, нужна, старуха?
— Нашлась старуха, — захотелось сказать что-нибудь обидное, грубое. — Такая старуха еще… еще ого-го!
— Ты пьяный что-ли, Вень?
— Ничего я не пьяный. — Она стояла так близко, что он ощущал речной запах от ее волос.
На холмах за ее спиной все так же неустанно швыряли в тучи
