Найда отлеживалась на соломе под навесом. Зализывала раны. Танчура делала вид, что не замечает ее. Но когда Веньки подолгу не было дома, сжаливалась, носила ей объедки, кости. Найда встречала хозяйку пристальным взглядом. К еде не притрагивалась, пока Танчура не скрывалась в сенцах. Вовка, проснувшись утром, вставал столбиком в кровати: «Найда!» Стоило Танчуре отвернуться, как бесштанный Маугли переползал через порог, скатывался с крыльца и устремлялся к Найде.

… Танчура обмерла, увидев, как Вовка стоял на четвереньках, задрав кверху мордашку, а Найда зализывала ему покусанную щеку. Подхватила сына на руки.

Приехав на обед, егерь застал такую картину. Вовка катался по полу, бил ногами, орал что есть мочи. У крыльца ему подвывала Найда. Еще громче орал телевизор. Танчура, зажав уши, сидела перед экраном.

— Что за шум, а драки нету, — присел на корточки перед сыном егерь. Вовка заморгал глазенками, притих. Перестала выть и Найда.

— Вот увидишь, схарчит нам ребенка твоя сука. — Танчура подолом утерла глаза. — Хватишься, только поздно будет.

— Чего ты опять на нее?

— Она ему лицо лижет.

— А он?

— Глаза не продерет, к ней мчится.

— Значит, быстрее заживет.

— Она всякую падаль жрет. Заражение получится, — дрожала подбородком Танчура. — У него покусы в треугольнике смерти на лице. Занесет инфекцию, спасти не успеем. На что она тебе? У тебя Ласка есть. Отдай вон пастухам. Я уж договорилась с Подкрылком.

— Погоди, хоть рана зарастет у нее.

— Во, смотри. Что и требовалось доказать. — Танчура подбежала к окну. Вовка под шумок уковылял из дома. И теперь следом за Найдой носился по двору. Белесые волосенки развевались на ветру.

Скоро раны от укусов на Вовкином лице зарубцевались. Осталась на скуле красная птичка. Оправилась от ран и Найда. Налилась силой. Шерсть сделалась гладкой, заблестела. К своей третьей в жизни зиме Вован шмурлил так, что пыль столбом стояла. В любой мороз рвался во двор. Схватит кусок со стола и к двери: «На-да, На-да!»

Та сидит у крыльца, ждет. Если егерь запирал Найду вместе с Лаской в вольер, парень поднимал рев:

— Выпусти, пап. Это тюрьма для животных.

Как-то егерь закрыл собак в вольере и ушел на службу. Перед обедом позвонила Танчура:

— Вовка пропал. Обыскалась, нигде нет.

Приехал домой. Все закоулки, все ямы, кусты обшарил. В колодцы заглядывали. Звали, кричали.

— Найду надо выпустить, может, она найдет, — догадался егерь. Открыл вольер, Ласка выскочила, а та в конуре сидит. Егерь на четвереньки встал, заглянул в конуру. Найда хозяина увидела, хвостом по соломе забила: вишь, мол, сама не могу встать. Под боком у нее Вовка спит, посапывает, раскраснелся. Шапка на один глаз съехала.

«Как же он, окояненок, в вольер-то сумел залезть? — мучился догадками егерь. — Под рабицу не подлезешь. Неужто по лестнице влез на сарай, по крыше? А в вольер-то как спустился? Во-о, дуболаз так дуболаз».

Танчура опять расшумелась:

— Все из-за нее, из-за твоей любимой сучки. Она его куда-нибудь заманит. Чего ты из него собачатника растишь?

— Все лучше, чем перед телевизором днями сидеть, — мрачнел егерь. Он всегда супился, когда Танчура кричала.

— Ругаешь за телевизор, — не унималась Танчура. — Ровесники папу-маму не выговаривают, а он вон как шпарит. Скажи, Вов, про танки.

— Танки глязи не боятца, — выкрикивал Вовка. — Это не глязь, это загал.

Егерь супился, отмалчивался.

После той ночи в детсаде Венька не находил себе места. Будто шальным течением сносило его туда, где могла быть Наталья. Будто невзначай сталкивался с ней Венька то в библиотеке, то на почте. «Хорошо в городе, — вздыхал егерь. — Люди в одном подъезде годами живут и друг друга не знают. А тут деревня. В одном конце села молодухе вслед посмотришь, на другом скажут: двойню от тебя родила… Из-за чего она на меня так разобиделась?…»

Как-то вечером насмелился, заглянул в садик. Наталья увидела, с лица сменилась:

— Что случилось?

— Так, — замялся егерь. — Вовку в садик оформлять, узнать хотел, какие справки, документы… Наташ, постой сказать надо.

— Ну что, что мне можешь сказать? — Голос надломился, серые глаза, полные слез, на егеря сверкнули. Выскочил на улицу, огляделся, шапку кврху подбросил: «Любит она меня, любит!» Дня через два увидел, как она с мужем под ручку откуда-то шла. Петр в новой ондатровой шапке, кожаной куртке наклонялся к ней, говорил что-то, она встряхивая челкой, смеялась. Приехал домой, Танчура обеспокоилась:

— Ты что такой серый? Давай давление измерим. Опять сердце?

— Нормально все.

— Суп наливать?

— Потом.

— Давай давление померим.

Хлопал дверью. Шел в голубятню. Будто там можно было среди голубей замешаться. От себя спрятаться. Краем уха слышал егерь, будто возила Наталья мужа в город. Вшили ему там «торпеду». А еще недели через две встретился ему Петруччио на дороге вдугаря пьяный. И опять его жаром окинуло: «Как она с ним в одном доме ест, разговаривает, стирает, спит с ним?…»

В марте, в сумерках с весенней просинью, возвращался егерь из Черновки. У села фары вырвали из темноты женскую фигуру на обочине. Сердце екнуло: «Она!»

— Садись, станишница, подвезу, — дурацки выкрикнул Венька.

— Спасибо, сама дойду.

Выпрыгнул из машины. Догнал, схватил за рукав. Чуть не насильно затащил в кабину. Развернулся и покатил прочь от села, от огней блескучих, от глаз едучих. Наталья ни слова, ни полслова.

УАЗ серым волком через мост на крутой речной берег выскочил и понес их в синюю степь, к темному горизонту. На обтаявший ковыльный бугор выскочили. Венька мотор заглушил. За руку свою драгоценную добычу взял. К ладошке холодной губами прижался. Глаза поднял. У нее все лицо от слез блестит. Какой такой-сякой конструктор двигатель между шофером и пассажиром в