перепутать море и небо.

Юрий крепко держал машину на заданной высоте, подчинялся каждому слову инструктора, порой опережая очередную команду.

«И все-таки самое замечательное, — думал он, — слияние двух стихий, этих двух величий небесного и земного, точнее, морского. И почувствовать это, понять, пережить вот такое мгновение, быть может, и есть смысл жизни?..»

После полета в летной книжке Гагарина была заполнена первая строчка. Это его самолет выводил оценки: четверки, пятерки. Петля Нестерова, как говорил Васильев, «фигура, которую невозможно выполнить без вдохновения», — «отлично». И заключение: «Разрешаю самостоятельный полет ночью в простых метеоусловиях».

В простых. Но ведь надо научиться и в сложных. Теперь экзаменовало само Заполярье. Простые метеоусловия — это когда безоблачно, тихо и далеко видно вокруг. Но на Севере погода, бывает, меняется в считанные минуты. Светло, прозрачно, и вдруг все белое, словно взрывается. Откуда-то завихрился, сразу же залепив фонарь самолета, снег. А тут наползает туман… И ни зги не видно вокруг. Остается довериться одним лишь приборам, спокойному голосу руководителя полетов и самому себе, своим нервам, своим рукам.

Юрий вылетел в синее небо, выполнил все упражнения, а когда возвращался на аэродром, оказался в клубистом зарядном облаке и словно ослеп, оглох. Нет, он слышал ровный голос земли, знал, что пролетает почти над посадочной полосой, но не поверил метущимся стрелкам, пошел на другой разворот…

Что ты делала в это время, Валя, в далеком своем Оренбурге и как отдалось в твоем сердце предвестье беды?

Только Васильев один догадался — нужна «неотложка». Может быть, потому, что знал Гагарина лучше всех. Он сел в свой самолет и ринулся в вихрь «заряда», во мглу, на надрывистый зов теряющей силу машины.

«Спокойно, Гагарин, — услышал Юрий знакомый голос, — наблюдай меня, следуй за мной». Васильев вывел Юрия в чистое небо, указал курс посадки, и через пятнадцать минут в стартовом домике они обнялись. У Юрия не было слов. По-мальчишески озарившись, он потянулся было к Васильеву, хотел ему что-то сказать — откровенное, благодарное, но тот остановил командирским дружеским взглядом.

— Я все понимаю, Юра… На то мы и летчики. Это и называется взаимная выручка. В войну только этим и жили…

В ту ночь Юрий долго но мог заснуть. Пережитое в небе вернулось в каждой подробности, разобрал до мельчайших деталей свой вылет уже не умом, а сердцем. Эта внезапная круговерть, бешено налетевший швал, он не мог понять, где небо, вмиг промелькнули лица Вали, матери и отца… И вдруг заставивший собраться в кулак голос старшего лейтенанта Васильева. Как его теперь называть? В мути тумана замигавшие зовом к жизни огни его самолета… Юрию показалось, будто он вынырнул из глубины, где тонул, задыхаясь, когда за Васильевым распахнулось просторное небо. Потом этот плавный, спокойный вираж и крутой нырок за командиром к посадочной полосе. Словно в чьи-то родные руки.

— Вы знаете, — сказал Юрий тоже не спавшим друзьям, — Васильев спас мне сегодня жизнь… Даже больше, чем жизнь.

Те помолчали в согласии.

— Давай, Юра, спать, — отозвался после паузы Злобин. — Тебе надо выспаться. Завтра снова полеты.

Юрий привстал, облокотясь на подушку, начал глядеть в окно. В полночь уже не было прежней темени. Наоборот, небо светлело. За сопкой, слюдянисто сверкавшей вершиной, вздыхал, ворочался океан. Где-то неподалеку подремывали самолеты. А может быть, два из них тоже переговаривались, вспоминали о случившемся? Вот один подрулил к другому. Он засыпал…

Да, дни теперь сливались, припаивались один к одному, и это была их служба. Романтическое представление о профессии летчика уживалось с другим пониманием начавшейся жизни: труд, напряженнейший труд, в котором чередовались радости и огорчения. Но ведь он сам того добивался, сам шел к цели, не зря моряки говорят: «Красив корабль на картинке, а море с берега». То же можно сказать про самолет, аэродром, да и небо. Работа, работа, ну и, конечно, — нельзя без него — вдохновение.

Холодное — то голубое, то внезапно мглистое — небо становилось родным. Он обживал его, все больше о нем узнавал. И все больше гордился.

Однажды в выходной пошли прогуляться в сопки. Снег уже слинял, тут и там на замшелых скалах проглядывали неяркие, но удивительно веселые северные цветы. Разбрелись, чтобы нарвать букетов. И вдруг наткнулись на проржавленный остов. Самолет? Да, он лежал средь камней, словно кит, истлевший, выброшенный на берег. Без особого труда определили: сбитый во время войны «мессершмитт». Кто-то предположил:

— Сафонов постарался.

— А может, Курзенков?

Об этих героях из уст в уста передавались легенды. Молодые летчики знали их в лицо по портретам, развешанным в ленинской комнате. Сергей Георгиевич Курзенков, Герой Советского Союза, был первым командиром подразделения, в котором служил теперь Юрий.

Если вспомнить героев-оренбуржцев, в какой же замечательной семье подрастал, расправлял крылья Гагарин! Курзенков дружил с Сафоновым.

Когда бы в небе не таяли инверсионные следы, оно бы все было исписано автографами знаменитых полярных асов.

На третий же день войны, когда в сторону Мурманска летел «Хейнкель-111», Сафонов на своем И-16 поднялся наперехват. Маскируясь в солнечных лучах, он набрал высоту и стремительно пошел в атаку. С немецкого самолета по нему ударили из пулеметов, но он не отвернул, пошел на сближение, открыл огонь и сбил стервятника. Фашисты боялись Сафонова. Завидев его машину, они открытым текстом испуганно передавали по радио: «Ахтунг! Ахтунг! В воздухе Сафон! В воздухе Сафон!» По пять-шесть вылетов в день. Летчики спали прямо под крыльями самолетов, подложив под голову парашюты.

«В бою нельзя горячиться, если действовать безрассудно, не спасут ни опыт, ни высокие летные качества машины… Главное — хладнокровие, трезвый расчет, уверенность в своем превосходстве над врагом. Навязывайте противнику свою волю, и тогда победите!» Это завет Сафонова. Только в первые три месяца войны летчики его эскадрильи сбили 49 вражеских самолетов. Пятнадцать из них уничтожил сам командир. Сафонов командовал уже авиаполком, когда вылетел в последний свой бой. Нашим летчикам приказано было прикрывать конвой, шедший в Архангельск. Сорок пять «юнкерсов» налетело на корабли, им наперехват устремились три истребителя. Сафонов атаковал одного торпедоносца, второго, третьего, расстреливая их в упор, а когда стал преследовать четвертого, под ним, невидимый на фоне волн, пронесся другой самолет врага, и воздушный стрелок «юнкерса» успел дать пулеметную очередь… «Подбил третьего… Мотор… Ракета…» Последнее слово, услышанное на командном пункте, было условным извещением о неизбежности вынужденной посадки. Корабельные сигнальщики видели, как самолет Сафонова, теряя высоту, планировал в направлении миноносца «Куйбышев», но не дотянул примерно двадцать кабельтовых, упал в море и скрылся в волнах.

Но бой был выигран! Трое против сорока пяти! Расшвыряв бомбы куда попало, фашистские самолеты ушли восвояси, не потопив ни одного транспорта. Два часа эскадренный миноносец «Куйбышев» искал Сафонова в море и не нашел. Двести двадцать четыре боевых вылета, более тридцати сбитых вражеских самолетов — отважный летчик был посмертно награжден второй медалью «Золотая Звезда». Он был первым, кому во время войны это высокое звание присвоили дважды.

Курзенков. Тоже гроза для фашистов, и его однажды подбили. Он выбросился с парашютом: купол раскрылся, но тут же вдруг оторвался и стал удаляться — осколками снаряда перебило силовые лямки, они не выдержали рывка, оборвались. Летчик падал, мучительно сознавая неотвратимую смерть, сейчас удар о гранит… Он очнулся от невыносимой боли, изо рта шла кровь, а когда сознание начало проясняться, понял, что уцелел случайно, ибо упал на скалу сопки под скользящим углом и угодил в глубокий сугроб.

«Мы находились на передовом форпосте северных рубежей нашей Родины, — писал Юрий Гагарин, — и нам следовало быть такими же умелыми, отважными летчиками, как Борис Сафонов, Сергей Курзенков, Захар Сорокин, Алексей Хлобыстов и многие другие герои Великой Отечественной войны — наши старшие