— А ты-то откуда знаешь? — спросила Мария.

— Ведь это мне перепало от нее, — признался Иван.

Все трое рассмеялись, потому что были очень молодые и толком плакать не научились.

Плохо оборудованная и неуставная гауптвахта оказалась очень удобным местом для размышлений.

Вот сейчас, в этот самый момент, Даниил (даже убежденнее, чем следует) верил, что во всей безграничной Вселенной, обозначенной мириадами звезд на небосводе, он был всегда. Эта мысль впервые и внезапно пришла на уроке астрономии в самом начале десятого класса. Пришла как готовая, не им самим придуманная… Он чувствовал, что среди его предков были настоящие воины, только надо было, чтобы ему хоть кто-нибудь напомнил о них — воскресил бы их образы, что ли. И тогда он сразу поймет, что надо делать и как…

Настоящее для него было ничуть не более реальным, чем прошлое. А вот будущее, не это — военное, а то далекое, что будет после войны — земное нормальное будущее, — жило совсем своей, казалось бы, даже несколько самоуверенной жизнью. И вроде бы ни в нем самом, ни во всех нас не нуждалось. Не совсем понятна была даже излишне рачительная забота об этом восторженно-туманном будущем. Но он и там, в будущем, чувствовал свое присутствие, независимо от того, будет он жить еще сколько-то или это настоящее зашибет его насмерть. А настоящее было каким-то не совсем настоящим, надуманным — даже порой стыдно было за него. Потому что его все время приходилось подправлять в своем воображении, смягчать, подкрашивать, сравнивать с непрестанно маячившими эталонами.

Ну, как же — кричали так, что хрипли: «Молниеносным ударом! Малой кровью! На чужой территории! Мама родная! Ведь от Вязьмы на Москву прут!..»

И если он завидовал Ивану Татьянникову, то все никак не мог понять, по какой причине. А причина была простая: Иван жил только настоящим и не отвлекался от него ни назад, ни вперед, оставляя эту заботу Марии. А уж она, Мария, тащила на себе бремя и короткого прошлого, и настороженного будущего — тащила, как торбу заплечную, наполненную булыжниками времени. У Даниила такой надежной опоры, способной нести хоть часть груза, не оказалось. Видимо, не зря ему отец говорил: «Женись сразу после десятого», — а он ничего не понял и высокомерно пожимал плечами. Да если бы и женился, ничего прочного и основательного, как было у Ивана с Марией, получиться не могло. Ни с Иркой, ни со Светкой, ни с Ланой, ни с Тамарой — не из чего было получаться, не было там того строительного материала, из которого возводятся надежные хоромины. Да и не строят их на песке.

Уверенность, определенность не приходят ни со стороны, ни сверху, ни снизу… А куда деть все эти бесчисленные ссылки, аресты, расстрелы и поспешные частичные амнистии?.. Не от растерянности ли они? Которую так упорно выдавали за твердокаменность и неколебимость?.. А может быть, все это было от страха?.. Куда честнее были те, кто расстреливал себя сам, — эти хоть своим выстрелом говорили миру, чего, кого и как они боятся. Растерянные расстреливали себя, трусы — других, а обыкновенные, нормальные, которых нельзя было причислить ни к тем, ни к этим, — сегодня шли в бой, за них за всех, вместе взятых. За нее — за ту землю, о которой неустанно талдычили крикуны и паникеры, словно мы без них могли хоть на миг забыть о ней.

А для силы и борьбы нужна уверенность. Ее пришлось копить — занимать по капле: от одного к другому — от Ивана к Даниилу, от Даниила к Ивану. Оба они искали эту уверенность, это достоинство, сдержанность у НЕЕ — у Марии. И сами того, может быть, не замечали. Оба!.. А за ними и Овсянников Костя, Сережа Мизенков, Виктор Файнер, Титков Володя, да и все отделение. Может быть, даже и сам помкомвзвода Николай Сажин.

Эшелон с маршевыми ротами пополнения двигался тем же путем, что и в августе, но теперь уже в самом нужном направлении — с востока на запад, к Москве.

Когда катишь на колесах по России, кажется, никогда не пройти иноземцу-врагу эти пространства, да еще с боями — затеряется, сгинет, пропадет. Но это видение обманчиво. Достаточно было только представить себе, сколько этого пространства уже прошел враг, и оторопь брала. А если мысленно населить это пространство людьми?.. Нет. Так не пойдет. Тут одного пространства не хватает — еще что-то нужно… Там гады прут и не истощаются, а тут навстречу переполненные санитарные поезда. Из окон смотрят на тебя с такой горечью, с таким упреком, что мурашки бегут по спине и совесть в ознобе.

Иван Татьянников, Даниил Лозовой, Николай Сажин и их товарищи снова были в одном вагоне, теперь уже оснащенном маленькой печуркой, верхними и нижними нарами; и мчался их эшелон с небольшими остановками, так что и воду еле успевали набирать.

Как-то стало известно, что все они предназначены для пополнения войск Западного фронта, но к 8 октября о положении этого фронта сколько-нибудь определенных сведений ни в сводках, ни в слухах не обнаруживалось. Одно лишь было известно доподлинно: в районе Вязьмы наши армии ведут бои в плотном окружении. Сколько продлится эта борьба? Удастся ли вырваться им из тисков противника?.. Даниил знал уже каждый город и населенный пункт, упоминаемый в очередной сводке или промелькнувший в разговоре. Все это были названия конечных станций московских пригородных поездов.

Татьянников каждый раз спрашивал:

— Где это? Это где?.. А сколько километров?

Километры отсчитывались от Москвы, и уже имело значение, ведется этот счет от здания Московского почтамта или от внешней черты города.

Еще в Бугульме под прикрытием высокой погрузочной платформы попрощались с Марией. Честь по чести, всем отделением, и Николай Сажин даже сказал Лозовому:

— Ты бы зачислил ее на довольствие, что ли? Обмундирование, оружие и все такое — как-никак скоро два месяца совместно воюем по тылам.

За командира отделения ответил Иван:

— Проводы окончательные, товарищ помкомвзвода. Всё! Договорились.

— А то ведь захватим какую-нибудь деревушку, глядь, а на центральной площади стоит Мария с пустой торбой. Встречает! — грустно пошутил Сажин.

Ребята все-таки зашумели. Уж больно заманчивой показалась им эта картина, да и допущение, что их прибытие на фронт может ознаменоваться таким крупным событием, как освобождение хоть одной, пусть даже небольшой, деревни.

Только Мария не улыбалась. Смотрела на каждого чуть прищурившись, пучки морщинок собрались возле глаз. Смотрела на каждого по секундочке — по две и переводила взгляд на другого.

«Только бы меня не пропустила!» — поймал себя на суетной мысли Даниил и подумал, что, пожалуй, каждому в отделении, а то и во взводе, сейчас пришло в голову то же самое. Все прощались с ней за руку. Начал по старшинству Сажин. Потом уже прощались «гамузом»: пролез вперед и сам навязался Титков; раскачивался на пятках, никак не мог отучиться от этой дурной привычки, нескладный Виктор Файнер; неразлучные Овсянников и Сережа Мизенков осклабились и показывали ей все свои шестьдесят четыре зуба.

Мария каждому протягивала ладонь прямой и жесткой дощечкой и чуть пожимала одним большим пальцем, передерживать руку не давала и протягивала другому. Не спешила, не смущалась тому, что одна среди такого множества мужчин. Наконец пододвинулся к ней Иван, но никто не отвернулся, не отошел, каждому хотелось узнать, как они будут прощаться, узнать хоть часть той тайны, что заставила эту молодуху тащиться за своим Иваном через полстраны наперекор обстоятельствам. Так они и прощались на глазах всего отделения, не больно-то выдавая своего секрета. И обнялись, и поцеловались честь по чести, а из слов только и услышали ребята еле различимое:

— Ты, Ваня, не оплошай.

И его ответ:

— Оно конешно.

В подмосковном лесу, но уже ближе к Наро-Фоминску, чем к столице, доводились до боевой кондиции