пугающая перспектива выйти из дома и секунд шестьдесят заикаться над несколькими фразами. А теперь… различные чиновники и сотрудники секретных служб звонили по телефону и колотили в ее дверь, чтобы сообщить ей, что вице-президент уже в Арлингтоне, в служебном лимузине. Он хочет войти в ее дом и минут десять изливать на нее свою ужасную техасскую душу перед национальным телевидением. Для нее это было самым страшным во всей американской космической программе, за исключением того, что под Джоном взорвется ракета. Сначала Энни пыталась держаться вежливо. Она сказала, что не будет просить журналиста «Лайфа» уйти — не только из-за контракта, но из-за их хороших личных отношений. Уэйнрайт, который был совсем не дурак, решил в это не вмешиваться и сказал, что откланяется. Но Энни вовсе не собиралась отказываться от своего защитника. Она начала сердиться и заявила Уэйнрайту: «Вы не уйдете!» От гнева она даже перестала заикаться. Она практически приказывала ему остаться. Вследствие заикания окружающие часто недооценивали Энни, и люди Джонсона не понимали, что перед ними жена пионера-пресвитерианина, живущая полной жизнью в двадцатом столетии. Она могла легко справиться с ними, призвав на помощь гнев Божий. Наконец все они поняли: им с нею не справиться. Они обратились к людям из НАСА, чтобы те заставили ее сыграть свою роль. Но это нужно было сделать очень быстро. Джонсон ждал в своем лимузине в нескольких кварталах отсюда, кипя от гнева и ругаясь. Он отчаянно пытался понять, почему, черт побери, никто из его помощников не может справиться с домохозяйкой. Помощники кивали на НАСА, а сотрудники НАСА, в свою очередь, тоже вставали на дыбы. Время поджимало, и делегация направилась в ангар С, чтобы встретиться с самим астронавтом.

И вот перед ними Джон, который еще не снял сетку от компенсирующего костюма и не отсоединил провода датчиков от грудной клетки… Джон, покрытый потом, измученный, очень уставший после пяти часов ожидания того, как сотни тонн жидкого кислорода и керосина взорвутся у него под спиной… А начальство из НАСА думает только об одном: как осчастливить Линдона Джонсона. Джон звонит Энни и говорит ей:

— Слушай, если ты не хочешь, чтобы вице-президент, телевизионщики или еще кто-нибудь вошли в дом, то я поддерживаю тебя на все сто, — передай им это. Я не хочу, чтобы Джонсон и все остальные переступали порог нашего дома!

Это было именно то, что требовалось Энни, и она просто превратилась в каменную стену. О том, чтобы пустить Джонсона в дом, теперь и речи не шло. Джонсон, конечно, был в ярости. Его вопли и проклятья раздавались по всему Арлингтону. Он поносил своих помощников. Скоты! Ублюдки! Уэбб едва мог поверить в происходящее. Астронавт и его жена захлопнули дверь перед носом вице-президента. Уэбб коротко переговорил с Гленном. Гленн не отступил ни на дюйм. Он сказал, что Уэбб вышел за рамки.

Вышел за рамки! Что это, черт побери? Уэбб не мог понять, что происходит. Как мог он, человек номер один, администратор НАСА, выйти за рамки? Уэбб вызвал нескольких своих депутатов и описал ситуацию. Он сказал, что собирается пересмотреть порядок летных назначений, то есть заменить Гленна другим астронавтом. Для этого полета нужен человек, который лучше понимает более широкие интересы программы. Депутаты смотрели на него как на сумасшедшего. У него это не получится! Астронавты не согласятся! Да, между ними есть разногласия, но в этом случае они выступят сплоченной армией… Уэбб начал видеть то, чего никогда как следует не понимал раньше. Астронавты не были его людьми. Это была новая категория американцев. Они были воинами поединка. Пожалуй, это он был их человеком.

Можно себе представить, что случилось бы, попытайся Уэбб пустить в ход свою власть. Карты раскрыты. Семеро астронавтов «Меркурия» выступают на телевидении и объясняют, что в то самое время, когда они рискуют своими жизнями, он, Уэбб, вмешивается, пытаясь заслужить благосклонность Линдона Джонсона. А Джонсон хочет отомстить жене Джона Гленна, которая не пустила этого ужасного неотесанного техасца в свою гостиную, где он хотел покрасоваться перед национальным телевидением… Он сидит в своем кабинете в Вашингтоне, а они рискуют своими шкурами в ракете… Да, все было бы именно так. Уэббу пришлось бы отчаянно делать опровержения, а Кеннеди — выступать в роли третейского судьи. И нетрудно было предположить, каково будет окончательное решение. О замене астронавтов и речи бы не шло.

Вскоре после этого Уэбба в его тайном офисе навестил старый друг, и Уэбб раскрыл перед ним душу.

— Посмотри на этот офис, — сказал он, обведя рукой комнату со всеми атрибутами министерского уровня. — А я… не могу… заставить… выполнить… простой… приказ!

Но в следующее мгновение его настроение переменилось.

— И все равно, — сказал он, — я люблю этих парней. Они рискуют жизнью ради своей страны.

Драйден и Гилрут решили отложить запуск ракеты по крайней мере на две недели, до середины февраля. Гленн сделал заявление в прессе по этому поводу. Он сказал, что для любого, кто знаком с летными испытаниями, такие задержки — обычное дело; они являются составной частью тестов. Главное — не обращать внимания на людей, которые впадают в панику, если что-нибудь не происходит тут же, сразу… Потом Гленн поехал домой в Арлингтон в трехдневный отпуск. Пока он находился там, президент Кеннеди пригласил его в Белый дом на частную встречу. Уэбба и Джонсона он не пригласил.

20 февраля Гленн снова лежал на спине в капсуле «Меркурия» на верхушке ракеты «Атлас». В паузах во время обратного отсчета он проверял карту контрольных проверок и рассматривал окружающий пейзаж через перископ. Когда он закрывал глаза, ему казалось, что он лежит на палубе старого корабля. Ракета скрипела и проворачивалась, раскачивая капсулу. В «Атласе» было в 4,3 раза больше топлива, чем в «Редстоуне», включая восемьдесят тонн жидкого кислорода. Вследствие низкой температуры жидкого кислорода тонкая оболочка и трубы ракеты сжимались и скрипели. Гленн находился на высоте девяти этажей. Ракета казалась на удивление хрупкой — из-за того, как она скрипела и гудела. Сжатие корпуса вызывало высокочастотные вибрации, жидкий кислород шипел в трубах, и в капсуле словно бы завывал ветер. Это было то самое завывание, которое они слышали по утрам в Эдвардсе, когда заправляли D-558-2 много лет назад.

В перископ Гленн мог видеть окрестности в радиусе нескольких миль, вплоть до Банана-ривер. На берегах он заметил тысячи людей. Некоторые из них жили там в трейлерах еще с 23 января, когда был намечен первый полет. Они даже избирали мэров лагеря. Они неплохо проводили время. Месяц в лагере на берегу Банана-ривер — это совсем не долго по сравнению с величием грядущего события.

Их там собралось несколько тысяч, насколько Гленн мог увидеть в перископ. Люди казались очень маленькими. И все они, с восторгом и содроганием, размышляли, каково бы им сейчас было на месте Гленна. Как, должно быть, ему страшно! Расскажи нам! Это все, что мы хотим знать! Страх и азарт — и ничего больше. Лежа на спине с согнутыми коленями, втиснутый в эту глухую кобуру с закрытым люком, Гленн лишь чувствовал время от времени, как бьется его сердце. Причем пульс был медленный. Обычно это никого не волновало: все говорили, что пульс — вещь индивидуальная, с разными тонкостями. Да и вообще датчики стали прикреплять к пилотам всего пять лет назад. Пилоты возмущались и не придавали показаниям датчиков никакой важности. Все знали — хотя и не говорили об этом, — что эти датчики отражают эмоциональное состояние человека очень приблизительно. И все знали, что пульс у Гаса Гриссома был несколько паническим. Во время обратного отсчета он поднялся до ста ударов в минуту, подскочил до ста пятидесяти во время запуска и оставался таким на протяжении всего периода невесомости. Затем он вновь подскочил, аж до ста семидесяти ударов в минуту, непосредственно перед запуском тормозных двигателей. Никто — по крайней мере вслух — не делал из этого никаких заключений, но… это не было признаком нужной вещи. Добавьте к этому поведение Гаса в воде… В заявлении о людях, которые паникуют во время тестов, Гленн сказал, что надо уметь контролировать свои эмоции. Что ж, своим поведением он полностью подтвердил собственные слова. Ни один йог не мог лучше его контролировать свой пульс и дыхание! (Как показывали приборы во время медосмотров, его пульс никогда не поднимался выше восьмидесяти: он держался на уровне семидесяти ударов в минуту, не выше, чем у любого здорового уставшего человека во время завтрака на кухне.) Внезапно он почувствовал, что пульс резко подскочил; при этом он испытал какое-то странное ощущение и понял, что это было чувство напряжения. (Молодые врачи в это время переглянулись в ужасе, а затем пожали плечами.) Тем не менее Гленн знал, что не испытывает страха. Действительно не испытывает. Это было больше похоже на