Я не умею лгать
Шерман просыпается с отчаянным сердцебиением. Ему снился какой-то страшный сон. Глубокая ночь, час пьяниц перед рассветом, когда те, кто пьет и кто страдает бессонницей, вдруг открывают глаза и понимают, что сна, этого временного убежища, больше нет. Он подавляет желание взглянуть на светящиеся часы в приемнике у кровати. Зачем знать, сколько еще часов предстоит провести, лежа без сна, в попытках совладать с незнакомым противником — собственным сердцем, которое рвется из груди — туда, туда, туда, невесть куда, в Канаду?
Открытые окна выходят одно в переулок, другое на Парк авеню, в щель между краем шторы и подоконником просачивается фиолетовое свечение. Слышно, как у светофора трогается с места одинокий автомобиль. А это гудит самолет, не реактивный, а простой, с пропеллером. И вдруг мотор замолк. Сейчас они упадут на землю! Но тихий и жалобный рокот уже опять раздается в вышине над крышами Нью-Йорка. Как непривычно…
…Глубокая ночь. Рядом на соседней кровати, за Берлинской стеной, спит жена… дышит ровно… забыв обо всем… Повернулась спиной, подогнула колени. Если бы можно было перекатиться к ней, прижаться грудью к ее спине, коленями под ее колени. Когда-то они так и делали… когда-то они были настолько близки, что даже не просыпались… глубокой ночью.
Не может этого быть! Это не ворвется в его жизнь! Долговязый, худой паренек, газеты, полиция… в час пьяниц, перед рассветом.
Дальше по коридору спит его дорогая дочурка. Любимая Кэмпбелл. Счастливое дитя, спит и ни о чем не ведает! Широко раскрытые глаза Шермана затуманились.
Надо смотреть в потолок, и незаметно снова заснешь. Подумать о… других вещах… О девушке, с которой раз познакомился в обеденном зале Кливлендского отеля… как она деловито раздевалась прямо у него на глазах… Полная противоположность Марии… которая делала и то, и это, вся докрасна разгоревшись от… похоти! Похоть, вот что довело его до беды… Чрево Бронкса, худой, долговязый парнишка… Толчок, и его нет — ничего другого не существует. Все другое подвязано к этому, и у Шермана перед глазами проплывают жуткие картины… Жуткие лица на телевизионном экране, мрачное лицо Арнольда Парча в горькой гримасе осуждения… уклончивый голос Бернара Леви… взгляд Мюриел, словно бы вдруг понявшей, что он запятнан и больше не принадлежит к Олимпу «Пирс-и-Пирса»… Доллары… кровь из жил… Но ведь это все — только сон! Широко открытыми глазами он глядит в лиловую пустоту, сочащуюся в щели между шторами и подоконником… глубокой ночью, страшась наступления рассвета.
Он поднялся рано, отвел Кэмпбелл к остановке автобуса, купил на Лексингтон авеню газеты и поехал в такси в «Пирс-и-Пирс». В «Таймс» — ничего… В «Пост» — ничего… В «Дейли ньюс» — только фотографии и подпись. На фотографии — демонстранты и зеваки. Плакат на переднем плане: «Правосудие Вейсса — белое правосудие». «Сити лэйт» появляется в киосках на два часа позже.
В «Пирс-и-Пирсе» сегодня был мирный день, во всяком случае — для Шермана. Он обзвонил всегдашних клиентов — «Предусмотрительность», «Гарантии Моргана», «Аллен и Ко…». «Сити лайт»… Феликс уже работал на том конце зала. Сейчас прибегать к его услугам значило совсем себя унизить… Ни Арнольд Парч и никто другой вестей не подавали. Что это — бойкот? «Сити лайт»… Проще всего позвонить Фредди и попросить, чтобы зачитал по телефону, что там напечатано. Позвонил. Но Фредди уехал по делам. Попробовал позвонить Марии — ее нигде нет… «Сити лайт»… Больше терпеть не было сил. Он спустится сам, купит газету, прочтет в вестибюле и вернется. Вчера он проморгал новый выпуск облигаций, пока был в самовольной отлучке. И потерял миллионы — миллионы! — на золотом займе. Еще одним прегрешением больше — какая разница? И приняв как можно более независимый вид, он пошел через операционный зал к лифтам. Никто как будто бы не обратил внимания. Махнули рукой?
Внизу у газетного киоска он сначала огляделся, потом купил номер «Сити лайт». Зашел за толстую колонну из розового мрамора. Сердце отчаянно колотилось. Как это жутко! как странно! — день за днем жить в страхе перед нью-йоркскими газетами. На первой странице — ничего… и на второй… и на третьей… Только на пятой помещена фотография и заметка этого Питера Фэллоу. На фотографии — плачущая худощавая чернокожая женщина, и ее утешает высокий господин в костюме. Бэкон. На заднем плане — плакаты. Заметка была короткой. Шерман торопливо проглядел текст… «гнев жителей»… «роскошный автомобиль»… «белый за рулем»… Никаких конкретных сведений о действиях полиции. В конце заметки — врезка: «Редакционную статью см. на стр.36». У Шермана снова зачастило сердце. Дрожащими пальцами он перелистал газету, открыл 36-ю страницу… Вот, вверху «Колонки редактора», под заголовком «Правосудие наобум»:
В понедельник «Сити лайт» опубликовала материал Питера Фэллоу о трагической судьбе Генри Лэмба, отличника учебы из Бронкса, смертельно раненного в уличном происшествии, — его сбил автомобиль и, не сбавляя скорости, уехал, оставив пострадавшего лежать на мостовой, словно мусор в этом замусоренном городе.
Правда, с точки зрения буквы закона в деле Генри Лэмба не все гладко. Но и жизнь у него была не гладкая. Он преодолел все бедствия, подстерегающие подростка в муниципальных новостройках, включая гибель отца, убитого уличным грабителем, и достиг выдающихся успехов в школе III ступени им. полковника Руперта. Он пал на пороге блистательного будущего.
Генри Лэмбу и многим другим, кто принимает вызов неблагоприятных стартовых условий в бедных городских кварталах, мало нашей жалости. Они должны знать, что их надежды и мечты имеют значение для будущего всего Нью-Йорка. И мы требуем самого беспощадного расследования всех обстоятельств дела Лэмба.
Шерман был потрясен. Это уже политическая кампания. Что делать с газетой? Сохранить? Нет, лучше, чтобы ее у него не видели. Поискал глазами урну или скамью. Не видно. Сложил газету, перегнул пополам, выпустил из рук за колонной. И торопливо зашагал к лифтам.
Ланч — сандвич и апельсиновый сок — он принес к себе за рабочий стол, дабы продемонстрировать усердие. Пальцы дрожат. И какая-то страшная усталость. Сандвич остался недоеденным. Еще только полдень, а глаза слипаются, тяжесть в голове… Лоб перетянула обручем начинающаяся головная боль. Кажется, он заболевает гриппом. Надо бы позвонить Фредди Баттону. Но нет сил. И в эту минуту зазвонил телефон. Фредди Баттон.
— Забавно. А я как раз собирался позвонить вам, Фредди. Сегодня они напечатали такую статью от редакции…
— Знаю. Я прочел.
— Вы читаете «Сити лайт»?
— Я читаю все четыре газеты. Вот что, Шерман, я взял на себя смелость связаться с Томми Киллианом. Сходили бы вы к нему. Он принимает на Рид-стрит. Это возле ратуши, неподалеку от вашей работы. Позвоните, сговоритесь.
С заминками на затяжки он продиктовал Шерману телефонный номер.
— Кажется, дела мои не так хороши? — спросил Шерман.
— Не о том речь. Во всех этих публикациях нет ничего существенного. Просто история приобретает все более политическую окраску, и тут Томми первый специалист.
— О'кей. Спасибо, Фредди. Я позвоню ему.
Позвоню на Рид-стрит ирландцу по имени Томми Киллиан. Но не позвонил. Голова болела, и он сидел с закрытыми глазами, растирая себе виски кончиками пальцев. Ровно в пять, когда официально кончается рабочий день, он встал и ушел. В «Пирс-и-Пирсе» так поступать не принято. Для Властителей Вселенной пять часов — это всего лишь начало второй половины рабочего дня.
Пять часов — это как бы конец битвы. Прекращаются операции, и Властители Вселенной берутся за такие дела, которым служащие в других учреждениях уделяют весь официальный рабочий день. Подсчитывают чистое сальдо, иначе говоря, истинные прибыли и убытки за день. Уточняют состояние рынков, намечают планы, обсуждают кадровые вопросы, исследуют новые выпуски и прочитывают всю финансовую прессу, на что не положено отвлекаться в часы сражения. Рассказывают друг другу о своих боевых подвигах, колотят кулачищами в грудь и победно гогочут, если есть про что гоготать. Единственное,
