навалиться на него сверху, а Сент-Джон, по своим соображениям, навалился на красавчика итальянца, Билли Кортес визжал, Фэллоу пробовал подняться, хотя они все на нем висели, появился Бритт-Уидерс со словами: «Ну, знаете ли!» — и вся куча народу, и Фэллоу в самом низу, вылетела из подъезда прямо на тротуар Лексингтон авеню.

Опять взорвался телефон. Фэллоу содрогнулся при мысли о том, что он может услышать, если снимет трубку. С момента, как они вывалились на тротуар, и по сей час он ничего не помнит. Спустил с кровати ноги. В голове по-прежнему гудит и булькает, все тело болит. Прополз по ковру к тарахтящему телефону и лег. Ощутил щекой металлически сухой, пыльный, грязный ворс.

— Алло?

— Эй, Пит, привет! Как жизнь?

Жизнерадостный американский голос, нью-йоркский голос, крайне неприятный и вульгарный. Даже еще более неприятный, чем это уменьшительное «Пит». Но зато по крайней мере не из «Сити лайт». Из «Сити лайт» с ним бы никто не стал разговаривать таким жизнерадостным голосом.

— Кто говорит? — хрипло, как зверь в норе.

— Господи, Пит, что за голос? Пульс как, прощупывается? Да это ж я, Эл Вогель!

При этом известии Фэллоу снова закрыл глаза. Вогель — типичная американская знаменитость, которые англичанину, когда про них читаешь в Лондоне, представляются такими яркими, неустрашимыми и высокоморальными борцами. А в Нью-Йорке при личном знакомстве преображаются и оказываются просто янки, то есть вульгарные зануды. Вогеля хорошо знали в Англии как прогрессивного американского адвоката, всегда выступающего на стороне непопулярных политических движений. Он защищал радикалов и пацифистов совсем как Чарльз Гэрри, Вильям Канстлер или Марк Лейн в прежние годы. А непопулярные, конечно, в том смысле, что простые обыватели им не сочувствовали. Зато пресса и интеллигенция в 60-х и 70-х годах очень даже сочувствовала тем, кого защищал Элберт Вогель, особенно в Европе, по тамошним понятиям любой подзащитный Вогеля сразу же обретает нимб, крылья, тогу и факел. Денег, однако, у большинства из этих нынешних святых нет, и Фэллоу часто ломал голову: где берет Вогель средства к существованию? Тем более что с начала 80-х годов обстановка складывалась для него неблагоприятно, теперь даже интеллигентам и прессе осточертели крикливые, невоспитанные, озлобленные, надсадные любители «нерпухи», составляющие его клиентуру. В последнее время Фэллоу встречал «великого заступника» на самых неожиданных сборищах. Например, он являлся на открытие автомобильной стоянки, где Фэллоу имел возможность пожать ему руку.

— А-а, хай, — со стоном отвечает Фэллоу.

— Я сначала позвонил к тебе в редакцию, Пит, но там сказали, что тебя сегодня не видели.

Плохо дело, подумал Фэллоу. Интересно, где, когда и за каким чертом он давал Вогелю свой домашний телефон, да и давал ли?

— Ты слушаешь, Пит?

— Угуммм. — Фэллоу лежит с закрытыми глазами и не чувствует, где верх, где низ. — Правильно. Я сегодня работаю дома.

— Мне надо с тобой кое о чем потолковать, Пит. По-моему, наклевывается отличный материальчик.

— Угуммм.

— Только я бы не хотел засвечивать его по телефону. Знаешь что? Поехали, я тебя обедом угощу, а? Приезжай к часу в «Риджентс-парк». Жду.

— Ммм. Даже не знаю, Эл. «Риджентс-парк». Где это?

— Рядом с Нью-Йоркским атлетическим клубом, Центральный парк, южная сторона.

— А-а-ммм.

Фэллоу раздирают два противоречивых инстинкта. С одной стороны, на кой ляд ему отрывать голову от пола и снова взбалтывать ртутный желток, чтобы в итоге добрых два часа слушать какого-то зануду янки из бывших знаменитостей?.. Но с другой — все-таки дармовой обед в ресторане. Птеродактиль и бронтозавр сцепились в смертельной схватке на обрыве над Утонувшим Континентом.

И дармовой обед победил, как обычно в последнее время.

— Ладно, Эл. Увидимся в час. Повтори еще раз, где это?

— С южной стороны Центрального парка, Пит. Там рядом Атлетический клуб. Приятное местечко. Можно любоваться зелеными насаждениями. И статуей Хосе Марта на коне.

Попрощались. Фэллоу с трудом встает на ноги. Тяжелый желток перекатывается в голове то туда, то сюда. Черт, ушиб ногу о железную раму кровати. Боль — страшная. Но по крайней мере, встряска для нервной системы. Фэллоу в темноте принял душ. За клеенчатой занавеской — духота неимоверная. И чуть закроешь глаза — клонит на сторону. Приходится то и дело хвататься за душевую воронку.

«Риджентс-парк» — это такой ресторан в Нью-Йорке, куда женатые мужчины водят молодых любовниц. Большое, пышное здание, много глянца, много мрамора внутри и снаружи — спесь в камне, которая особенно импонирует постояльцам близлежащих гостиниц вроде «Ритц-Карлтона», «Парк-Лейна», «Сент-Морица» или «Плазы». За всю историю Нью-Йорка никто никогда не начинал разговор со слов: «Я давеча обедал в „Риджентс-парке“, так там…»

Вогель сдержал слово — занял столик у широкого окна. В «Риджентс-парке» это не проблема. За окном действительно были видны деревья в зеленом весеннем убранстве. Конь под великим кубинским революционером взвился на дыбы, герой в седле сильно накренился вправо. Фэллоу отвел глаза — смотреть на эту неустойчивую скульптуру было выше его сил.

Вогель, как обычно, бодр и сердечен. Фэллоу смотрит на его шевелящиеся губы, но не слышит ни звука. Кровь отхлынула у него от лица, от рук, из грудной клетки. Кожа стала как ледяная. А потом вдруг кровь закипела, миллионы огненных рыбешек устремились наружу изо всяких нор. На лбу выступил пот. Кажется, он умирает. Так начинается инфаркт, он читал описание. Знает ли Вогель, какие меры надо принимать при острой сердечной недостаточности? Вогель сидит напротив как ни в чем не бывало, белоснежно-шелковисто седой, маленький и пухлый, похожий на чью-то бабушку. В молодые годы он, должно быть, тоже выглядел пухлым, но был «живчик», как говорят янки. А теперь личико у него розовое, нежное, ручки маленькие, со вздутыми венами, суставы шишковатые. Добрая старушка.

— Ну-с, — говорит Вогель. — Что будешь пить?

— Ни-че-го, — отвечает Фэллоу с нажимом. И официанту: — Будьте добры, стакан воды.

— А мне «Маргариту» со льдом, — заказывает Вогель. — Не передумаешь, Пит?

Фэллоу отрицательно потряс головой. И это было ошибкой. Внутри черепа начинают стучать мучительные молоточки.

— Может, одну, чтоб включить мотор?

— Нет-нет.

Вогель, облокотившись о стол и вытянув шею, принимается оглядывать помещение. Останавливает взгляд на столике у себя за плечом. Там сидят мужчина в сером деловом костюме и девушка лет восемнадцати, не старше, с длинными прямыми белокурыми волосами редкой красоты.

— Видишь вон ту девчушку? — спрашивает Вогель. — Готов поклясться, что она — член комитета, или как он у них там называется, в Мичиганском университете.

— Какого комитета?

— Студенческого. Устраивают лектории, приглашают докладчиков. Я у них читал лекцию вот только третьего дня.

Ну и что? — думает Фэллоу. Вогель опять озирается через плечо.

— Нет, ошибся. Но, бог ты мой, до чего похожа. Ох уж эти мне студенточки… Знаешь, почему люди соглашаются ездить выступать с лекциями по всей стране?

Не знаю, думает Феллоу.

— Ну, понятно, ради денег. Но кроме того? Хочешь знать?

Американцы любят задавать риторические вопросы.

— Из-за этих самых студенточек. — Вогель трясет головой и устремляет вдаль изумленный взор, сам пораженный собственным открытием. — Клянусь богом, Пит, там все время приходится себя осаживать. Иначе потом совесть замучает. Сегодняшние девицы… Понимаешь, в мои времена считалось, раз поступил в колледж, можешь пользоваться свободой на всю катушку, то есть даже выпить, когда придет охота. Так,