Мартин все еще не отводил от Преподобного Бэкона свои добермановские глазки. Поэтому Крамер сказал Гольдбергу:

— У вас есть карточка с номером телефона, чтобы дать миссис Лэмб?

Гольдберг пошарил во внутреннем кармане и протянул ей карточку. Она взяла и спрятала не глядя.

Преподобный Бэкон поднялся.

— Мне вы можете карточку не давать, — сказал он Гольдбергу. — Я вас знаю. Да… Я с вами свяжусь. Буду наблюдать за этим делом. Я хочу, чтобы были приняты меры. Организация «Всенародная солидарность» требует, чтобы были приняты меры. И мы добьемся, чтобы меры были приняты. Да… Так что можете не сомневаться, я еще с вами поговорю.

— Сделайте одолжение, — сказал Мартин. — Когда вам будет удобно.

И чуть-чуть оскалил зубы в слабом подобии улыбки. Крамеру вспомнились лица мальчишек на школьном дворе, когда назревала драка.

Он встал и пошел к выходу, бросив через плечо «До свидания» и от души надеясь, что Воинствующий Мартин и Еврейский Ирландец уйдут вслед за ним.

Когда ехали обратно в крепость, Мартин сказал Крамеру:

— Черт, теперь я знаю, зачем парней посылают на юридические факультеты. Вас там учат про любую бодягу разговорчики интеллигентные разговаривать.

Но он сказал это добродушно, без зла.

— Ты же понимаешь, Марти, — ответил Крамер, сочтя, что как соратник в битве с бодягой под крышей Преподобного Бэкона имеет теперь право держаться с неустрашимым ирландцем запанибрата, — при матери этого бедняги… И потом, а вдруг там что-то есть, насчет автомобильного номера.

— Хочешь пари?

— А все-таки. Вдруг.

— Черта с два вдруг. Хрена ли, тебя сбивает на улице машина, и ты обратился в клинику, но как-то забыл им об этом сообщить? А потом дома тоже как-то забыл сообщить об этом матери? Но утром, чуток очухавшись, говоришь: «Да, кстати, меня вчера машина сбила». Иди ты знаешь куда! Бедняга, конечно, попал в переделку, но не машина тут виновата, а в чем дело — он не хотел, чтоб знали.

— Это-то да. Посмотрите, нет ли на него протоколов, ладно?

— А знаете, — говорит Гольдберг, — мне жаль этих людей. Они так говорят, что мальчишка не имел дела с полицией, будто это хрен знает какое достижение. В новостройках оно так и есть. Нашли, хрен дери, чем хвастаться: не имел дела с полицией! Герой, да и только. Мне ее жаль.

В голос еврейского ирландца закралась еврейская слеза.

Но тут снова заговорил Мартин:

— Такой женщине вообще нечего делать в муниципальных домах. Порядочная женщина. Без всякого этого дерьма. Я припомнил тот случай, когда ее мужа убили. Был работяга и не трус. Оказал сопротивление подонку, тот взял и выстрелил ему прямо в рот. Она работает, пособием не пользуется, мальчишка ходит в церковь, учится в школе. Она порядочная женщина. С кем у нее мальчишка связался, этого я не знаю, но она женщина порядочная. Там добрая половина народу так привыкли жаловаться на жизнь, случится что, от них невозможно внятного слова добиться, только и знают, что весь мир перед ними в долгу. А эта — без дураков. Жаль ее, конечно, что живет в новостройке, но знаешь, — он посмотрел на Крамера, — в новостройках тоже, бывает, живут приличные люди, работают и вообще…

Гольдберг умудренно кивнул и добавил:

— Теперь и не поверишь, ведь эти гребаные муниципальные дома для того и строились. Чтобы там жили трудящиеся люди. Так было задумано: дешевые жилища для трудящихся. А в наши дни если встретишь там кого-то, кто на работу ходит и старается жить по-человечески, так прямо сердце от умиления сжимается.

И тут Крамер начинает кое-что понимать. Понимать, что полицейские в этом отношении мало чем отличаются от прокурорских помощников. Та же ассенизаторская реакция. Им тоже осточертевает с утра до ночи отправлять за решетку негров и латинос. Полицейским даже хуже: им приходится глубже залезать в дерьмо. И поддерживает их только сознание, что это делается ради чьего-то блага, ради блага порядочных людей. Вот они и смотрят во все глаза, сколько ни приходится им рыться в дерьме, и замечают каждого, кто поднялся… каждого хорошего человека с темной кожей.

Это еще не просвещенный подход, думает Крамер, но можно сказать, что это, блин, первый шаг на пути к просвещению.

На этот раз телефонный звонок взорвался с такой силой, что вызвал бешеное сердцебиение, и каждый толчок гнал кровь в голову под страшным давлением… Инсульт!.. сейчас у него случится инсульт… валяйся тут с инсультом один, в этой высотной американской халупе!.. Инсульт! Страх расшевелил спящего зверя. Зверь всплыл и выставил мерзкую харю.

Фэллоу открыл один глаз: телефон покоится в своем коричневом стрептолоновом гнезде. Голова кружится, хотя он даже не оторвал ее от подушки. Перед глазами, как куски дерьма, плавают огромные тени соринок на непромытой роговице. Пульсирующая в висках кровь взбивает в сгустки ртутный желток, и они кусками дерьма ползут из-под век. Снова взрывается телефон. Фэллоу закрывает глаз. Но скотская харя не исчезла. Эта заварушка с гомосексуалами…

А ведь вечер начинался так обычно!

У него оставалось меньше сорока долларов, чтобы прожить еще целых три дня, и тогда он сделал то, что и всегда в таких случаях: позвонил американцу. Американцу Джилу Арчеру, литературному агенту, который женат на женщине, чье имя Фэллоу не в состоянии запомнить. И предложил поужинать вместе в «Лестере». Вроде бы он тоже будет с дамой, Арчер приехал с женой, ну а он, понятно, один. И естественно, в такой ситуации Арчер, неизменно любезный янки, расплатился по счету один. Такой был спокойный, мирный вечер, ничем не примечательный вечер англичанина в Нью-Йорке со скучным ужином за счет очередного американца, и он уже собрался уходить, хотя было довольно рано. Но тут приехали Каролина Хефтшенк со своим молодым приятелем-художником, итальянцем Филиппе Кирацци и остановились у их столика, а потом сели. Арчер спросил, не хотят ли они чего-нибудь выпить, и Фэллоу предложил заказать еще бутылку вина; Арчер и заказал еще бутылку вина, и они ее выпили, потом еще одну, в «Лестере» уже набилось полно народу, шум, гам, все знакомые лица, и Алекс Бритт-Уидерс прислал официанта с подносом, и на нем по бокалу вина на каждого — администрация угощает, отчего Арчер сразу вырос в собственных глазах, мол, знаком с владельцем ресторана, не как-нибудь — янки к таким вещам очень чувствительны, — Каролина Хефтшенк все время висла на своем красавчике итальянце Кирацци, а тот красовался и драл нос, демонстрируя свой прекрасный профиль, гордитесь, мол, все, что дышите одним воздухом со мной. От соседнего столика подошел Сент-Джон, чтобы полюбоваться на молодого сеньора, чем очень раздосадовал Билли Кортеса, сеньор Кирацци стал толковать Сент-Джону, что живописец должен смотреть на мир «глазами маленького мальчика», Сент-Джон сказал, что тоже старается смотреть на мир глазами мальчика, а Билли поправил: «Мальчика, Сент-Джон, а не любителя мальчиков». Сеньор Кирацци продолжал красоваться и поводить туда-сюда своим орлиным носом на длинной шее, торчащей из низенького воротничка какой-то смехотворной хиповой ярко-голубой рубашки при розовом с искрой галстуке, и тогда Фэллоу не выдержал и сказал, что, пожалуй, живописцу-постмодернисту больше подходит взгляд любителя мальчиков, чем взгляд мальчика, — а как полагает сеньор Кирацци? Каролина, уже совсем пьяная, сказала, что он дурак, и притом довольно резким тоном. Фэллоу немного отшатнулся, он хотел только передразнить, как сидит, вскинув голову, молодой живописец, но потерял равновесие и грохнулся на пол. Кругом засмеялись. Фэллоу встал, у него закружилась голова, и он ухватился за Каролину — просто чтобы не упасть, но сеньор Кирацци оскорбился до глубины своей благородной и мужественной итальянской души и хотел его отпихнуть, в результате они упали теперь вместе, Фэллоу и Каролина, Кирацци вздумал