от детских башмаков. Долгоножка пронеслась из угла в угол и ударилась о лампу. Ветер хлестал по окнам крупными каплями, и, попадая на свет, они вспыхивали серебром. Торопливо, настойчиво бился о стекло одинокий листок. На море был ураган.
Арчер не мог заснуть.
Миссис Фландерс наклонилась над ним. — Представь себе фей, — сказала Бетти Фландерс. — Представь себе красивых-красивых птичек, как они уютно устраиваются в гнездышках. Закрой глазки и увидишь птичку-маму с червячком в клюве. Ну, повернись и закрой глазки, — прошептала она, — закрой глазки.
Дом был наполнен звуками льющейся, булькающей воды; вода выливалась из переполненного бака, пузырилась, пищала, неслась по трубам и струилась по оконным стеклам.
— Куда это столько воды льется? — шепотом спросил Арчер.
— Это просто вытекает вода из ванны, — ответила Бетти Фландерс.
На улице что-то лязгнуло.
— Послушай, а этот пароход не утонет? — спросил Арчер, открывая глаза.
— Конечно нет, — сказала Бетти Фландерс, — капитан давно спит. Закрой глазки и представь себе фей, они крепко-крепко спят, а над ними растут цветы.
— Думала, он не уснет сегодня — такой ураган, — шепотом сказала она Ребекке, которая склонилась над спиртовкой в соседней маленькой комнате. На улице бушевал ветер, а маленькое пламя спиртовки горело ровно, заслоненное от кроватки книжкой, стоящей на боку.
— Он все съел, что было в рожке? — спросила шепотом миссис Фландерс, и Ребекка кивнула, подошла к кроватке и отвернула покрывало, а миссис Фландерс нагнулась и с тревогой посмотрела на ребенка, который спал, но хмурился во сне. Окно затряслось, и Ребекка прокралась как кошка и затворила его покрепче. Две женщины шептались над спиртовкой, плетя вечный заговор тишины и чистых рожков, а ветер неистовствовал и вдруг с силой рванул непрочную задвижку.
Обе оглянулись на кроватку. Губы у них были поджаты. Миссис Фландерс направилась к кроватке.
— Спит? — спросила Ребекка шепотом, глядя на кроватку.
Миссис Фландерс кивнула.
— Спокойной ночи, Ребекка, — шепотом сказала миссис Фландерс, и Ребекка в ответ назвала ее «мадам», хотя они и были заговорщицами, плетущими вечный заговор тишины и чистых рожков.
Миссис Фландерс забыла погасить лампу в гостиной. Там были ее очки, шитье, конверт со штемпелем «Скарборо». И шторы она не задернула.
Яркий свет заливал полоску травы, захватывая и зеленое ведерко с золотым ободком, и отчаянно дрожащую астру рядом с ним. Ветер рвался по побережью, с силой набрасываясь на холмы, внезапными порывами обрушиваясь на себя самого. Как он разошелся над городом в низине! Как мигали и дрожали от его ярости огни, огни в гавани, огни в окнах спален наверху! И, катя? перед собой темные волны, он мчал через Атлантику, швыряя туда-сюда звезды над кораблями.
В гостиной щелкнуло. Мистер Пирс потушил лампу. Сад погас. Все ушло во тьму. На каждый дюйм земли лил дождь. Каждая травинка сгибалась от дождя. Под тяжестью дождя не могли бы подняться и веки. Лежащий на спине не увидел бы ничего, кроме сумятицы и неразберихи — ворочающихся туч и чего-то желтоватого и сернисто-зеленого в темноте.
Мальчики в спальне скинули одеяла и лежали под простынями. Было жарко, как-то влажно и парно. Арчер лежал, разметавшись, отбросив руку на подушку. Он раскраснелся, и когда тяжелая штора слегка поднялась от ветра, повернулся и приоткрыл глаза. Ветер задел еще и салфетку на комоде и впустил немного света, так что стал виден острый угол комода, прямо подымающийся вверх до того места, где выступало что-то белое, а в зеркале показалась серебряная полоска.
В другой постели, у двери, спал Джейкоб, спал крепко, в полном забытьи. Овечья челюсть с большими желтыми зубами лежала у него в ногах. Он отпихнул ее к железной спинке кровати.
За окном ветер под утро стих и еще ровнее и сильнее полил дождь. Астру прибило к земле. Ведерко было до половины наполнено дождевой водой, и краб в опаловом панцире медленно кружил по дну слабыми ножками, пробуя вскарабкаться по крутой стенке; он пробовал снова, и срывался, и пробовал снова и снова.
II
— Миссис Фландерс. — Бедная Бетти Фландерс. — Милая Бетти. — Она и сейчас еще очень привлекательна. — И почему она больше замуж не выходит? — Да из-за капитана Барфута, конечно. Как среда, так он у нее — точнехонек, хоть часы проверяй, — а жену небось с собой не берет!
— Ну тут уж Эллен Барфут сама виновата, — говорили дамы Скарборо. — Она ни у кого не бывает.
— Мужчине сын нужен — давно известно.
— Некоторые опухоли вырезают, но с такой, как была у мамы, мучаются годами, и никто при этом тебе чай в постель не подает.
(Миссис Барфут была прикована к креслу.)
Элизабет Фландерс, о которой это и многое другое говорилось и будет еще говориться, была, конечно, вдовой в расцвете лет. Она находилась на середине пути между сорока и пятьюдесятью. Годы, пронизанные горем, смерть мужа — Сибрука, трое сыновей, нужда, домик на окраине Скарборо, катастрофа, а может быть, и гибель брата, бедного Морти, — ведь не знаешь, где он? что с ним? Заслонив глаза от солнца рукой, она глядела на дорогу в ожидании капитана Барфута — да, вот он появился, пунктуальный, как всегда; ухаживание капитана — все это привело Бетти Фландерс к зрелости, округлило ее фигуру, придало лицу оживленности и наполняло глаза слезами без всякой видимой причины по три раза на дню.
Разумеется, нет ничего дурного в том, чтобы оплакивать мужа, и надгробие, хоть и простое, сделано было основательно, и когда в летние дни вдова приводила к нему сыновей, ей сочувствовали. Шляпы приподнимались выше обычного, жены дергали мужей за рукав. Сибрук лежал на глубине в шесть футов, мертвый все эти годы, защищенный тремя панцирями, все щели в которых были залиты свинцом, так что если бы земля и дерево были прозрачны, там, глубоко внизу, можно было бы несомненно разглядеть даже его лицо, правильные черты, бакенбарды, лицо молодого человека, который отправился на утиную охоту, а потом не переобулся.
«Коммерсант» — гласило надгробие, хотя почему Бетти Фландерс решила назвать его именно так, когда многие еще помнили, что он просидел за окошком в конторе всего-навсего три месяца, а до того заездил несколько лошадей, охотился с гончими, немножко занимался хозяйством и немножко прожигал жизнь, — ну, должна же она была его как-нибудь назвать. Мальчикам в назидание.
Что же, значит, он был ничтожеством? Вопрос, на который не может быть ответа, потому что, если бы даже не существовало обычая закрывать усопшим глаза, свет в них и так меркнет очень скоро. Сперва — часть ее самой, теперь — один из многих, он слился с травою, покатым склоном холма, тысячей белых каменных надгробий, покосившихся и прямых, увядшими венками, крестами из зеленой жести, узкими дорожками и сиренью, которая в апреле, источая запах, напоминающий о комнате больного, перевешивается через кладбищенскую стену. Сибрук стал теперь всем этим, и когда, подоткнув юбку и засыпая корм курам, она слышала колокольный звон, возвещающий о службе или похоронах, — это был голос Сибрука, голос умершего.
Как-то раз петух взлетел ей на плечо и клюнул в шею, и с тех пор, собираясь кормить птиц, она брала с собой палку или звала кого-нибудь из детей.
— Мама, хочешь, возьми мой ножик, — сказал Арчер.
Голос сына, звучащий одновременно с колоколом, смешивал жизнь и смерть, нерасторжимо,
