– Не знаю, – сказала Люся. И, заметив удивление в глазах краснофлотца, прибавила: – Я не слышала его голоса. Если бы я слышала его голос, знала бы наверное.

Она видела, что краснофлотец удивился еще больше, и улыбнулась.

Да и что она могла объяснить. Она ничего не знала. Но по мере того, как возвращались жизнь и здоровье, все больше казалось ей, что человека, которого она любила, нет под этим камнем, что она его еще увидит.

Спускаясь с бугра, она издали заметила у входа в командный пункт долговязого Лешу Тарараксина. Странно была видеть его не под низким потолком землянки, а под открытым небом. Ветер трепал полы его длинной шинели. Он глядел во все стороны и, увидев Люсю, радостно замахал ей какой-то бумажонкой.

– Она нашлась! – закричал он еще шагов за двадцать.

Люся поняла, что он говорит о своей двоюродной сестренке, и подошла к нему.

Он был так рад и взволнован, что, видимо, не усидел у себя в подземелье.

– Он мне пишет, что нашел ее и что она живет у него.

– Кто пишет? – спросила Люся.

– Дядя. Такое славное письмо. Все грехи ему простятся за то, что он ее нашел. Я поеду и привезу ее сюда.

– Вы поедете за девочкой?

– Если командир мне разрешит. Слушайте, я сразу подумал о вас. У меня вся надежда на вас…

– А не лучше ли оставить ее у дяди?

– Нет, нет! Он сам просит, чтобы я приехал за ней. Ему нечем ее кормить… Славное письмо…

Он еще что-то хотел сказать, но тут дверь землянки приоткрылась, и чей-то голос крикнул:

– Лейтенант Тарараксин, к телефону!

– У меня вся надежда на вас! – повторил Леша, улыбаясь, и, согнувшись, сбежал вниз.

В хмурые дни, когда незачем было дежурить на аэродроме, весь летный состав эскадрильи обедал одновременно. Командир и комиссар садились во главе стола. Летчики останавливались в дверях и просили разрешения войти.

– Войдите, – каждому говорил Рассохин.

В этот день капитан Рассохин принес с собой газету. Он разложил ее перед своей тарелкой и уставился в нее, хотя странно было предположить, что он не прочел газету еще вчера вечером. Он был не в духе, и все это видели. Летчики молча ели суп, ожидая, когда командир заговорит. Но командир молчал.

Один Карякин не боялся молчания командира. За обедом он любил поговорить.

– Хвалят нас, товарищ капитан, – сказал Карякин, кивнув в сторону газеты.

Рассохин поднял голову и посмотрел на Карякина.

– Хвалят? – переспросил он. – Пожалуй, хвалят. А я бы не хвалил. Я бы год молчал о нас, пока позор не смоем.

После этих слов стало еще тише, чем было раньше. Рассохин опять уставился в газету. И вдруг сказал:

– Не пятеро против сорока, а четверо против сорока.

«Кого он не считает? Неужели меня? – подумал Рябушкин. – Или, может быть, Костина?»

– Рябушкин! – сказал Рассохин.

Рябушкин вскочил, громыхнул стулом и вытянулся.

– Садись! – («Слава богу, «садись», а не «садитесь», – подумал Рябушкин и сел). – Ты «Юнкерсы» таранил в квадрате «Д»?

– Я не таранил, товарищ капитан… То есть я собирался, но… Ведь вы знаете…

– Я тебя не о том спрашиваю, – перебил его Рассохин с досадой. – Где это было? В квадрате «Д»?

– Так точно, товарищ капитан.

– А Костин был сбит тоже в квадрате «Д»?

Рябушкин молчал.

– Я тебя спрашиваю – ты видел или не видел, как сбили Костина?

– Как сбили, не видел.

– Так… А что-нибудь все-таки видел?

– Я… мало видел, товарищ капитан. – Голос Рябушкина звучал неуверенно. – Когда патронов у меня не осталось и горючего едва-едва, чтобы добраться до аэродрома, я повернул и очень далеко, гораздо выше себя, увидел «Юнкерс». Он шел к линии фронта. А за «Юнкерсом» почти впритык шел «ишак». А за «ишаком» – «Мессершмитт»… Я их очень недолго видел, с минуту, не больше, и они скрылись…

– Один «Мессершмитт»? – допытывался Рассохин.

– Один, товарищ капитан.

– И второго там не было?

– Не видел, товарищ капитан.

– А «ишак» тоже был один?

– Тоже один, – уверенно ответил Рябушкин.

– Это уже привычка, – проговорил Рассохин.

Никто не понял, что он хотел сказать, и все продолжали молчать.

– Я говорю, что это уже привычка, лейтенант Алексеев! – сказал Рассохин.

Алексеев встал. Рассохин не предложил ему сесть и молча смотрел снизу вверх в его побелевшее лицо.

– Какая привычка, товарищ капитан? – еле слышно спросил Алексеев.

– Привычка не быть там, где надо драться.

Алексеев открыл рот. Неизвестно, что он собирался сказать.

– Я вас не спрашиваю, лейтенант Алексеев, – перебил его Рассохин.

Алексеев закрыл рот.

– Привычка, потому что это уже во второй раз за один вылет, – продолжал Рассохин. – Четверо против сорока, а не пятеро против сорока. Когда мы двинулись на «Юнкерсы», я оглянулся. За мной шли только трое.

При этих словах Алексеева вдруг качнуло, и он схватился за спинку стула, чтобы устоять.

– Лейтенант Алексеев перед атакой взмыл вверх и прошел над «Юнкерсами», – сказал Рассохин.

Тут внезапно заговорил Костин.

– Товарищ капитан, когда мы прорвались сквозь строй «Юнкерсов», Алексеев шел за мной, – сказал он. – Я обернулся и видел.

– Он пристроился к тебе, когда опасность миновала, – ответил Рассохин. – А когда появился «Мессершмитт», он снова бросил тебя.

Опять наступило молчание. Алексеев продолжал стоять, но что с ним творилось – никто не видел, потому что каждый смотрел к себе в тарелку.

– Товарищ капитан, если я опозорил себя… – начал Алексеев так тихо, что в конце стола, где сидел Рябушкин, еле было слышно.

– Вы не только себя опозорили, вы нас опозорили! – сказал Рассохин каким-то не своим, чужим голосом.

– Товарищ капитан…

– Трус! – крикнул Рассохин.

Алексеев, закрыв лицо ладонью, медленно пошел к двери. Никто не шевельнулся, пока он проходил мимо длинного стола, никто не взглянул на него.

В дверях Алексеев остановился.

– Товарищ капитан, я смою… – сказал он.

Рассохин уже обмяк. С жалостью и брезгливостью он смотрел на Алексеева.

– Да как такое смоешь? – тихо проговорил он. – Разве что кровью…

Вечером, сидя у себя в комнате, Люся услышала в сенях тяжелые шаги.