l:href='#note_25'>[25] 26 апреля 87, воскресенье. Очень важные сведения получены мною за эти дни по радио – не то по Би-Би-Си не то по Голосу! – прочли воспоминания Заболоцкого, подробнейшие, о том, как его истязали на следствии. Я непременно, непременно должна взять их в «Прочерк» – в Приложение или в текст – не знаю. Следователя, который истязал Заболоцкого, звали Лупандин...[26]
30/I вторник. [1990] . Вчера читала в «Огоньке» о судьбе Королева. Он погибал и был избиваем и сломлен точно тогда же, когда и Митя, – его взяли в сентябре, Митю в августе 37-го. Его выпустили в 39-м, когда Митю уже убили. Нет, Королева не выпустили в 39-м, а перевели на шарашку. (Как и Митю бы.) Но не в этом дело. А там подробно описаны 1) пыточные инструменты в письменных столах у следователей; 2) деятельность Ульриха. Очень потянуло сделать из этого комментарий к «Прочерку».[27]
6/VIII 91. Самая соленая соль – дело Олейникова. Донской казак, здоровый мужчина во цвете лет, сдался на 18-й день... Чем же его добили? Конвейер, стойка? Похоронен он там же, где Митя, на Левашевском кладбище. И Сережа [Безбородов] – тоже сдавшийся богатырь, мощный полярник! И он там же... И оба они– по делу Жукова, хотя не имели к Жукову ни малейшего отношения... (Как и Шура, которая тоже шла по делу Жукова.[28] )
Да, интересно, что на Маршака, которого он терпеть не мог, НМО [Николай Макарович Олейников] показаний не дал. Вот под каким предлогом: «Я с Маршаком в ссоре, не встречаюсь с ним и потому ничего о нем сказать не могу». Очень благородно. Разумеется, не это спасло С. Я. [Маршака] – с какого-то дня его из Детиздатского дела изъяли (по слухам, он или кто-то мощный написал о нем Молотову, а Светлана Молотова любила его стихи). Но во всяком случае НМО проявил большое благородство.
9/Х1. 93. Не знаю, в силах ли я буду (даже если подготовлюсь) написать «Прочерк». Ведь это моя автобиография, а надо, чтобы была Митина...
План, композиция «Прочерка» внутри меня ворочается ежедневно и еженощно. С потоком новых сведений надо найти и новую форму, не подменяя при этом сознания 30-х годов сознанием 90-х.
9 октября 94.... ночами читаю в «Вопросах истории» историю Кронштадтского восстания, которой интересуюсь всю жизнь, из интереса к которой, собственно, попала в тюрьму и ссылку. Во весь рост видны подлость большевиков и благородство кронштадтцев (основного ядра). И еще одна сущая мелочь. Из представленных документов видно, как грамотны были тогдашние писаря и канцеляристы. Все ответы восставших – все их ответы на допросах – изложены вполне грамотно!
10/Х 94. Читаю исторический журнал о Кронштадте. Море крови и океан лжи. Беспристрастное признание власти, что это бунтовал не генерал Козловский, не шпионы, не с. р. [эсеры] и анархисты, а матросы, побывавшие в деревне, – бунтовали против продотрядов и пр.
25 ноября 95. Мы с Финой[29] эти дни работали: разбирали последнюю, и самую трудную, папку: «Трагедия Ленинградского Детиздата»... И я так вспомнила эту трагедию, как никогда еще не вспоминала... И какое там внезапно нашлось изумительное по богатству мысли и художественному исполнению письмо от Ал[ексея] Ив [ановича] Пантелеева о том, что такое для прозаика звуковая сторона прозы и каковы были тиски цензуры, в которых все мы тогда корчились. Так он весь мне вспомнился – со щедростью души, с юмором, с необычайным художественным даром...
* * * Кроме потока публикаций в газетах и журналах начала 90-х годов, непосредственно касающихся судеб поколения автора «Прочерка», друзей ее юности, произошло еще несколько событий. Главное из них – возможность для Лидии Корнеевны ознакомиться с делом М. П. Бронштейна. Суть «Дела М. П. Бронштейна» прекрасно изложена историком физики, одним из авторов монографии о М. П. Бронштейне Геннадием Ефимовичем Гореликом,[30] который также знакомился с этими документами.
Привожу его конспект прочитанного:
«Архивная папка начинается ордером на арест, выданным в Ленинграде 1 августа 1937 года. Арестовали Матвея Петровича в Киеве, в доме его родителей. В тюрьме у него изъяли путевку в Кисловодск, мыльницу, зубную пасту, шнурки... И „как особо опасного преступника“ направили „особым конвоем в отдельном купе вагонзака в г. Ленинград, в распоряжение УНКВД по Ленинградской области“.
Согласно казенным листам, на первом допросе 2 октября он не признал предъявленные ему обвинения. Он еще не знал, что уже с 1930 года состоял в контрреволюционной организации за освобождение интеллигенции, целью которой было „свержение Советской власти и установление такого политического строя, при котором интеллигенция участвовала бы в управлении государством наравне с другими слоями населения, по примеру стран Запада“.
Для признания потребовалось семь дней и семь ночей. Семисуточного „конвейера“ – непрерывного допроса стоя – хватало, как правило, на признание любой придуманной следователем вины.
Обвинительное заключение от 24 января 1938 года приписало его к „фашистской террористической организации, возникшей в 1930—32 г. г. по инициативе германских разведывательных органов, ставившей своей целью свержение Советской власти и установление на территории СССР фашистской диктатуры“, которая помимо прочего вредила еще и „в области разведки недр и водного хозяйства СССР“.
Военная коллегия Верховного Суда заседала 18 февраля 1938 года. Заседала двадцать минут – с 8. 40 до 9 часов.
Приговор – „расстрел, с конфискаций всего, лично ему принадлежащего, имущества“ – подлежал немедленному исполнению. К делу подшита справка о приведении приговора в исполнение».[31]
В дневнике Лидии Корнеевны сохранилось описание ее поездки в приемную КГБ для знакомства с «делом»:
19 июля 1990, четверг. Вяч[еслав] Вас[ильевич] [Черкинский], как обещал, позвонил ровно в 3 часа в понедельник минута в минуту: могу ли я приехать? Я отвечала: «Могу».
Назначены мы были к четырем.
С Люшей мы еще дома условились, какие вопросы станем задавать, если нам не дадут дело в руки, если Вяч[еслав] Вас[ильевич] будет держать папку в руках сам, а нам позволит только задавать вопросы.
Подъехали наконец. Красивая вывеска «Приемная КГБ. Работает круглосуточно».
Я забыла написать, что Вяч[еслав] Вас[ильевич] нас предупредил: никакие документы не нужны; если спросят, куда идем – назвать его фамилию.
Вахтер – молодой – спросил. Мы назвали и вошли. Помещение с низкими креслами. Сели – народу немного. И сразу нам навстречу пришел он. Мы его узнали в один миг. Когда здоровались, я протянула ему руку (машинально), Люша – нет. Военная вы правка под модным, серым, с топорщимися плечами, костюмом. Костюм сшит плохо. Поступь начальника. Он повел нас какими-то коридорами – узкие, красная дорожка, частые повороты. Отворил перед нами дверь.
Крошечный кабинет. Стол – не письменный. Вокруг стола четыре стула, одно кресло. В углу круглая небольшая вешалка. Свету очень много – две большие лампы дневного света на потолке. Окно – или одна стенка? – плотно занавешены. Воздуха никакого.
Он протянул мне папку. Мы с Люшей сблизили стулья, стали читать вместе. Он сидел напротив (стол довольно узок) и не спускал глаз с нас обеих, особенно с меня. Отвечал на мои вопросы, глядя на меня, а на Люшины – на нее не глядя.
И вот передо мною – Митино дело. Картонная, исчирканная по переплету папка средней набитости.
Как описать то, что мы обе прочли?
Убийство с заранее обдуманным намерением.
