7–8 рядов, духота, комнатушка набита людьми и дыханьем, а хвост очереди мотается еще в проходном дворе напротив или на набережной, еще только на дальних подступах к заветным ступеням. В комнатушках тишина. Даже шепотом здесь, в святилище, не говорят. Колеблется очередь на усталых, отекших ногах, колеблются перед глазами щелястые стены. Проталкивается сквозь толпу обратно на воздух женщина. Она уже побывала возле окошечка. Все с жадностью вглядываются: есть ли у нее квитанция в руке? есть или нет? Чаще – нет. Не приняли, значит, деньги. Эта розовая квитанция как розовая мечта.

На квитанции обозначено, что для такого-то принято 15 рублей; обозначено чужим почерком, но держит она в руках эту бумажку, словно письмо от него, и читает и перечитывает без конца: вдруг вычитает еще что-нибудь? Ведь приговора еще нет, мало ли, мало ли! Розовые очки, розовое удостоверение в том, что он жив и что он еще здесь, в одном городе с нею. Увидеть бы – не его, на это почти нет надежды, – увидеть бы его собственноручную подпись!

Если собственноручная подпись – тогда уж наверняка: здесь! жив!

С завистью поглядев вслед счастливице, очередь продвигается на один шаг внутрь. «Следующий!» Это зычно. Еле слышный шелестящий вопрос: «Бумазейкин, Дмитрий Сергеевич, здесь?» Тишина. Ожидание. Зык из окошечка. «Сказано вам уже две недели назад: нету здесь такого. Следующий!» – «Так где же он, объясните? В Крестах нет, в Пересыльной нет!» – «Не мешайте работать. По-русски вам сказано: нету здесь такого. Следующий!» – «Буров, Алексей Иванович?» Тишина. «Выбыл. Следующий!» Всхлип: «Куда?» Зык: «А я почем знаю куда!» – «Кто же мне теперь объявит, куда выбыл-то?» – «Не мешайте работать, гражданка. Следующий!» – «Блюменфельд, Исаак Израилевич». – «Здесь. А деньги уберите. Деньги ему не разрешены. Следующий!»

Та, которой сказано «выбыл», – старуха Мария Михайловна Бурова – та, наверное, упала бы, но падать-то некуда: тут яблоку негде упасть, не то что старухе. Теперь, после «выбыл», потащится она в прокуратуру и, на всякий случай, займет очередь в обеих, ведь неизвестно, за какой он числится: за Гражданской или за Военной? В Военной удобно: сразу входишь на лестницу, в особняк, лестница широкая, сидеть можно на ступенях и даже лежать, и так и пересаживаешься или перележиваешься с часу на час, со ступени на ступень, с ночи на день, с этажа на этаж. А потом, в длиннющем коридоре, стоишь, опираясь о стену.

Система невыдачи справок налажена была отлично и работала без перебоев. Вопросы хоть и шелестящие, тихие, но тревожные, отчаянные: здоров ли? болен? Когда же кончится это недоразумение и он вернется домой, ведь он невиновный? Когда же нам разрешат наконец свидеться? Когда передать вещи?.. Ответы безжизненные, стереотипные, и их наперечет: «выбыл»; «дело следствием ведется»; «дело следствием окончено, обратитесь в прокуратуру».

В прокуратуре, военной или невоенной, объявляют приговор: кому «8 лет», кому «5 лет» – ну, это еще слава богу, потому что хоть свидание дадут накануне этапа и примут вещи в Пересыльной тюрьме и ни жену, ни мать не вышлют, только с работы сгонят – а хуже всего: «10 лет дальних лагерей без права переписки с полной конфискацией имущества». Тогда ничего не разрешат: ни вещей, ни свидания, и сама жди ночных визитеров – уже за тобой! – или путевки в степь.

Прокурор сидит за столом развалясь и чистит ногти, поглядывая в окно, женщина стоит перед ним: стульев в кабинете для посетителей нету. Вопль: «Господи, да за что же это – 10 лет! Ведь он неповинный!» – «Муж ваш сознался в своих преступлениях. Мы располагаем признанием подсудимого». – «Да что же он сделал?» – она протягивает прокурору как несокрушимый довод невиновности листы: почетные грамоты, врученные мужу «за доблестный труд». Прокурор не глядит: «Я уже сказал вам, гражданка, мы располагаем». – «Да что же он такое сделал?» – «Не мешайте работать. Следующий».

Умолкла. Уходит. А не то прокурор прекратит прием и товарки ее на лишние часы останутся подпирать стену в коридоре.

Перед столом прокурора следующая... Марья Михайловна Бурова выходит на улицу, все еще держа перед собою почетные грамоты, словно собирается предъявить парадные глянцевитые листы торопящимся мимо прохожим.

Старуха настырная. Сын ее лишен права переписки, но она-то – нет. Придя домой, мать сядет писать письмо. Не кому-нибудь, а светильнику человечества, самому Иосифу Виссарионовичу Сталину. Не знает он, вождь-батюшка, что в Ленинграде злые люди творят. Оговорили честного человека!

Она целую ночь и целый день будет писать и переписывать это письмо, потом вложит в конверт, выведет круглыми буквами: «Москва, Кремль, товарищу Иосифу Виссарионовичу Сталину, лично». Подчеркнет слово «лично» жирной чертой. И отправит письмо не как-нибудь, а заказным.

Бедный, бедный товарищ Сталин! Сколько миллионов писем вынужден он читать, да еще никому не поручая, а лично!

Я, разумеется, ни минуты не сомневалась, что письма, посланные Сталину по почте, до него не доходят. Ни до него, ни до его подручных. Но техника уничтожения писем всегда занимала меня. Ведь пуды. Тонны.

Ознакомилась я с техникой уничтожения через четверть столетия. Открыла мне этот секрет ненароком женщина, которая в тридцать седьмом занимала какую-то мелкую хозяйственную должность в Прокуратуре СССР. Туда, в Прокуратуру СССР, пересылали, не распечатывая, письма, адресованные лично товарищу Сталину. Грузовики писем. Здесь их тоже никто не читал. Уборщицы на живую нитку шили мешки, нечто вроде гигантских матрасов. В конце рабочего дня набивали матрасы письмами. Выносили из помещения и жгли.

Где именно жгли все эти беззвучные мольбы, рыдания, эти бессонные ночи – за городом ли, в городе ли на особой свалке? Этого я до сих пор не знаю. Моя собеседница тоже не знала. Да что – письма! Где могилы расстрелянных? Может быть, и тела их тоже уничтожали огнем – как письма? В каком-нибудь крематории особого назначения, выстроенном предусмотрительно накануне тридцать седьмого?

Низко кланяюсь киевскому Бабьему Яру. Там немцы убивали евреев... Где ленинградский? Там убивали свои и без выбора.

Где ленинградский Бабий Яр? Где московский? Где...