— Вот что значит новичок, — поддела она. — Но пусть ты даже не прав, я тронута, что ты до сих пор все помнишь.

Игривая живость Саванны разбудила во мне самые волнующие воспоминания.

— Конечно, помню, — сказал я. — То были самые счастливые дни моей жизни. Я их никогда не забуду. — За спиной Саванны я видел, как ретривер бродит по пастбищу. — Может, поэтому я до сих пор не женился.

Уверенность в ее взгляде пропала.

— Я тоже помню те дни, — сказала она.

— Вот как?

— Конечно. Не хочешь — не верь, но это правда. Сказанное повисло в воздухе незримой тяжестью.

— Ты счастлива, Саванна? — помолчав, спросил я. Она криво улыбнулась:

— В основном — да. А ты?

— Не знаю, — ответил я. Саванна снова засмеялась:

— Твой любимый ответ! У тебя просто рефлекс какой-то выработался. И давно. Почему ты не спросишь напрямик, о чем приехал спросить?

— И о чем же, по-твоему, я приехал спросить?

— Люблю я мужа или нет. Разве не так? — спросила она, отворачиваясь.

На секунду я онемел, но не мог не признать, что женский инстинкт пострашнее детектора лжи. Именно за этим я и приехал.

— Да, — ответила она, снова прочитав мои мысли. — Я люблю его.

Искренность, в которой трудно было усомниться, больно задела меня, но не успел я обидеться, как Саванна спросила:

— Ты сегодня ужинал?

Я все еще переваривал услышанное и машинально ответил:

— Нет. Вообще-то я не завтракал и не обедал. Саванна покачала головой.

— У меня оставалось тушеное мясо. У тебя хватит времени поужинать?

Я снова подумал о ее муже, но согласился:

— Спасибо, с удовольствием.

Мы направились к дому и остановились перед крыльцом, где были выставлены в ряд несколько пар видавших виды ковбойских сапог, перепачканных землей. Саванна взяла меня за руку — очень естественно и легко — и держалась за нее, чтобы не потерять равновесия, пока стягивала свои сапоги. Возможно, именно ее прикосновение придало мне смелости долго смотреть на нее. Я любовался ее загадочностью и зрелой женственностью, которые всегда придавали Саванне особенную привлекательность, но от меня не укрылись затаенная печаль и некоторая замкнутость. Мне, с моим раненым сердцем, такой Саванна казалась еще прекраснее.

Маленькая кухня оказалась именно такой, какие бывают в старых домах, переживших десяток ремонтов за последние сто лет: вытертый линолеум, который уже закручивается у стен, простые белые шкафы без каких-либо украшений, с толстыми от множества слоев краски дверцами, и раковина из нержавеющей стали, укрепленная под окном с ветхой деревянной рамой, которую давно пора заменить. Картину довершали кухонный стол с потрескавшейся столешницей и дровяная печь, ровесница дома, занимавшая полкухни. Впрочем, на фоне старины глаз кое-где отмечал вкрапления прогресса: рядом с раковиной красовались большой холодильник и посудомоечная машина, на которой по диагонали стояла микроволновка и начатая бутылка красного вина. Словом, здешняя обстановка чем-то напоминала папину кухню.

Открыв кухонный шкафчик, Саванна достала бокал.

— Хочешь вина?

Я покачал головой:

— Не люблю вино.

К моему удивлению, она не убрала бокал на место, а потянулась за начатой бутылкой и налила вина себе. Поставив бокал на стол, она присела.

Я тоже сел. Саванна отпила вина.

— Ты изменилась, — не удержался я.

— Многое изменилось с тех пор, как мы в последний раз виделись, — пожала она плечами и поставила бокал на стол. Когда Саванна заговорила снова, ее голос звучал тише. — Никогда не думала, что стану одной из тех, кто по вечерам глушит красненькое, уставившись в пустоту поверх стакана, однако вот тебе факт — стала.

Она принялась вращать бокал на столе. Я не знал, что и думать.

— Знаешь, забавная штука, — начала она. — Мне не все равно, что пить. Когда я выпила свой первый бокал, то не знала, хорошее вино или плохое. Теперь я стала разборчивой покупательницей.

Я уже не узнавал женщину, сидевшую передо мной.

— Не пойми меня превратно, — продолжала она. — Я помню, чему меня учили родители, и редко пью больше одного бокала перед сном. Но раз сам Иисус претворил воду в вино, я рассудила, что в этом нет большого греха.

Я улыбнулся этому силлогизму, сознавая, как несправедливо сравнивать нынешнюю Саванну с прежней. Можно подумать, над кем-нибудь время не властно.

— Я ни о чем не спрашиваю.

— Но тебе же интересно!

Некоторое время тишину нарушало лишь негромкое гудение холодильника.

— Мне очень жаль твоего папу, — сказала Саванна, ведя пальцем по трещине на столешнице. — Правда, жаль. Не могу тебе передать, сколько раз я вспоминала о нем в последние годы.

— Спасибо, — сказал я.

Саванна снова принялась вертеть бокал, пристально глядя на поднявшийся внутри маленький рубиновый водоворот.

— Хочешь поговорить о нем? — спросила она.

Вот уж в чем я не был уверен, однако сейчас, на этой старой кухне, слова находились удивительно легко. Я рассказал о первом и втором папиных инфарктах, о том, как проводил с ним отпуска, о нашей растущей дружбе и совместных прогулках, которые в конце концов пришлось прекратить. Я говорил о последних днях, проведенных с отцом, и о мучительных сборах в лечебницу. Когда я описывал похороны и нашу фотографию, найденную в конверте вместе с завещанием, Саванна взяла меня за руку.

— Хорошо, что снимок сохранился, но вообще я не удивлена.

— А я удивился, — признался я.

Саванна рассмеялась, и от ее смеха мне стало легче.

— Жаль, я не знала. А то бы приехала на похороны.

— Церемония получилась не особенно пышной…

— Этого и не нужно. Он был твоим отцом, вот что важно. Поколебавшись, она отпустила мою руку и отпила новый глоток вина.

— Ну что, готов ужинать?

— Не знаю, — машинально ответил я и покраснел, вспомнив ее замечание.

Саванна склонилась ко мне с широкой улыбкой:

— Может, я разогрею мясо и посмотрим, что из этого выйдет?

— А оно съедобное? — не удержался я. — Помнится, за время нашего знакомства ты ни словом не обмолвилась, что умеешь готовить.

— Старинный фамильный рецепт, — притворно возмутилась Саванна. — Ну ладно, ладно, это мама