скульптурой Эрнста Неизвестного, перед картинами художников из Студии профессора-искусствоведа, живописца Э. Белютина; вызвали его негодование также работы Фалька, Штеренберга и др. Наиболее пристойным изо всех искусствоведческих терминов, какие употреблял Хрущев, было слово «мазня».
«Хрущев в окружении плотной толпы бросился в обход вдоль стен, – вспоминал впоследствии Э. Белютин. – Раз за разом раздавались его выкрики: «дерьмо», «говно», «мазня». К голосу Первого присоединялись угодливые всхлипы: «правильно», «безобразие», «всех их за Можай». Причем это говорили, естественно, не члены правительства, а те, кто составлял их окружение – референты, журналисты, особенно рьяно члены правления Союза Художников. Хрущев распалялся: «кто им разрешил так писать», «всех на лесоповал – пусть отработают деньги, которые на них затратило государство», «безобразие; что это, осел хвостом писал или что?» В общем, весь набор интеллигентных, с точки зрения Хрущева, порицаний был налицо. Мата действительно не было».
Как стало известно, организовали этот высочайший гнев М. А. Суслов (секретарь ЦК КПСС по идеологии), художник В. Серов и другие непреклонные борцы за социалистический реализм. Особенно усердствовал Серов.
2 декабря «Правда» сообщала в переводе на другой язык – бюрократический! – подробности о посещении Манежа: «Во время осмотра выставки, Н. С. Хрущев, руководители партии и правительства, высказали
Заметка кончалась так: «Президентом Академии Художеств
Элий Михайлович Белютин (р. 1925) – живописец, искусствовед, автор многочисленных работ по истории искусства и методов преподавания. Подробно о его творческом пути, о созданной им Студии, объединявшей молодых художников, которые хоть и работали в разных областях искусства, но были тесно дружны и противопоставляли себя «анти-живописи», как они называли искусство казенное; о разгроме этой Студии, о трудной судьбе ее участников – см. в очерке Э. Белютина «Хрущев и Манеж» (в журнале «Дружба народов», 1990, № 1) и в книге Нины Молевой «Манеж. Год 1962» (М., 1989). О высочайшем посещении Манежа рассказал в своих воспоминаниях и скульптор Эрнст Неизвестный: напечатаны воспоминания за границей в 1979 г. в журнале «Время и мы», № 41.
Еще до всех этих публикаций А. Солженицын в «Очерках литературной жизни» («Бодался теленок с дубом», с. 61) назвал встречу в Манеже «первой атакой реакции… когда Хрущева натравили на художников… Задумано это было расширительно», – добавляет Солженицын, имея в виду предстоящий разгром литературы.
Вот о том, перекинется ли ураганный огонь с живописи на литературу, – и шли в начале декабря 1962 года опасливые толки среди литераторов, в частности, между мною и женой Щипачева, Еленой Викторовной Златовой, в Переделкине 5 декабря.
Цензурный запрет, наложенный в те же дни на воспоминания Каверина о Зощенко, подтверждал наши дурные предчувствия.
337a В письме от Тамары Владимировны Ивановой (ноябрь, 1993) рассказывается: «Однажды кто-то (при мне) спросил у Анны Андреевны, почему она не любит Грина («Алые паруса»). Анна Андреевна задумчиво ответила: «я сама долго не могла понять и с трудом догадалась – я не понимаю, с
Ахматова считала непонятным, с какого языка Грин свои произведения переводит. А Самуил Яковлевич Маршак, возглавлявший в тридцатые годы Ленинградское отделение Детиздата, не раз говорил нам: «Непонятно, на какой язык переводит Грин». И потому не рекомендовал издавать его книги.
338 о той же встрече с Анной Андреевной у Н. Глен – Ю. Г. Оксман сделал запись в своем дневнике. Пересказывает он там и свой тогдашний совет насчет «Реквиема».
«9 декабря 1962 г. вечером, – записывает он, – был у Анны Андреевны, где застал Л. К. Чуковскую. Перед моим уходом пришла Э. Г. Герштейн. Разговор начался с предложения Анны Андреевны посмотреть впервые объединенный в законченный цикл знаменитый «Реквием». Он впервые только вчера и переписан на машинке, снабженный двумя предисловиями – прозаическим и стихотворным. Я очень удивился, прочитав в цикле политических стихов то, что считал прощанием с Н. Н. Пуниным, – «И упало каменное слово…» А. А. рассмеялась, сказав, что она обманула решительно всех своих друзей. Никакого отношения к любовной лирике эти стихи не имели никогда. (Я все-та-ки не совсем уверен, что это так.)
Но самое странное – это желание А. А. напечатать «Реквием» полностью в новом сборнике ее стихотворений. С большим трудом я убедил А. А., что стихи эти не могут быть еще напечатаны… Их пафос перехлестывает проблематику борьбы с культом, протест поднимается до таких высот, которые никто и никогда не позволит захватить именно ей. Я убедил ее даже не показывать редакторам, которые могут погубить всю книгу, если представят рапорт о «Реквиеме» высшему начальству. Она защищалась долго, утверждая, что повесть Солженицына и стихи Бориса Слуцкого о Сталине гораздо сильнее разят сталинскую Россию, чем ее «Реквием»». («Воспоминания», с. 643.) –
Между тем, как явствует из записок американского профессора философии и социологии Льюиса С. Фойера, который в 1963 году побывал вместе с женою-слависткой и дочерью-школьницей в Москве, – именно Оксман, по настоятельной просьбе Г. П. Струве, переправил дипломатической почтой экземпляр «Реквиема» в руки Глеба Петровича. Осуществлено это было женою Фойера Кэтрин, приехавшей в Советский Союз изучать первоначальные тексты романа «Война и мир».
Сделано ли это было с ведома и разрешения Ахматовой – мне неизвестно. (Полагаю, что нет.) В том же 63 году Г. П. Струве опубликовал «Реквием» (Мюнхен: Товарищество Зарубежных Писателей). В Советском Союзе «Реквием» вышел лишь через четверть века, в 1987 году. Когда А. А., с моей помощью, в 1964-м составляла свой последний прижизненный сборник «Бег времени», мы включили в отдел «Поэм» – «Реквием», но он был изъят цензурой и в сборнике не появился.
Обо всей истории преследований Ю. Г. Оксмана за его переписку с Г. П. Струве и общение с американцами (которые в Советском Союзе тоже претерпели немало неприятностей), т. е. об обысках у Юлиана Григорьевича, о внезапном исключении его из Союза Писателей и «запрете на имя» см. «Тыняновский сборник. Пятые Тыняновские чтения» (Рига – Москва, 1994), где приведены мемуары Л. Фойера, Р. Фойер-Миллер и обширная статья М. О. Чудаковой «По поводу воспоминаний…». См. также «Записки», т. 3. –
339 В конце ноября журнал «Сибирские огни» (издающийся в Новосибирске) известил меня, что «Софья Петровна» принята и будет напечатана в 1963 году в № 2. Позднее, 13 декабря я получила от некоей Малюковой, сотрудницы «Сибирских огней», свою рукопись – копию той, что была уже отправлена редакцией в набор – с просьбой «не вносить новых поправок». В переводе на издательский язык это означает, что редакция, игнорируя автора, «выправила» рукопись сама, и теперь всякая авторская попытка
Едва бросив взгляд на присланный текст, я сразу обнаружила вмешательство чужой руки: нарушение ритма и прочее редакторское самоуправство. Менее всего было вмешательств цензурных, зато мелких стилистических – множество. Я сверила творение Малюковой со своим текстом, все восстановила, все перепечатала заново и послала в «Сибирские огни» с требованием: либо публиковать мою повесть по- моему, без всяких перемен, либо не печатать вовсе.
С той минуты, как я начала бороться за публикацию «Софьи Петровны», я завела для описания всех перипетий особую Записную книжку. Вот запись от 16 декабря 62 года: «Сверяла, выявляя «правку», Люша. Потом Таня (Литвинова). Потом я вместе с Оскаром Адольфовичем. Потом контрольно – Фрида.
Я от этого заболела. От гнусных «стилистических» поправок и от того, что даже друзья не понимают моей боли.
Написала письмо – сдержанное, благодаря Фриде, но бешеное.
«Редакторская работа над стилем» – все та же: вычеркивают местоимения, вычеркивают повторы, истребляют просторечье, рушат ритм, – вообще, это печальная иллюстрация к моей книге «В лаборатории
