Очень знакомая российская картина: задушенный, убитый талант. Полежаев, Николай Полевой, Рылеев, Мих. Михайлов, Есенин, Мандельштам, Стенич, Бабель, Мирский, Цветаева, Митя Бронштейн, Квитко, Бруно Ясенский, Ник. Бестужев – все раздавлены одним и тем же сапогом».
Вечером 1 апреля К. И. сделал новую запись (перечислил побывавших у него гостей), а потом:
«Я был не в ударе, такое тяжелое впечатление произвел на меня Зощенко. Конечно, ему не следует выступать на горьковском вечере, он может испортить весь короткий остаток своей жизни». (См. «Случай Зощенко», с. 83–84 или «Дневник», с. 266–268.)
На «горьковском вечере» Зощенко не был.
180
Это был тот знаменитый подвал, то артистическое кабаре, куда в десятые годы она и друзья ее столько раз спускались «…по крутой подвальной лестнице… в пеструю, прокуренную, всегда немного таинственную «Бродячую собаку»»; тот подвал-кабаре на Михайловской площади, 5, которому посвящено столько воспоминаний тогдашних посетителей и столько стихов Ахматовой (например, «Да, я любила их, те сборища ночные», «Все мы бражники здесь, блудницы», «Подвал памяти»). Упоминается «Бродячая собака» и в первой части «Поэмы без героя», и в воспоминаниях Ахматовой о Мандельштаме. «Бродячая собака» основана была актером театра Коммиссаржевской Борисом Константиновичем Прониным (1885– 1946) в содружестве с С. Судейкиным, Н. Сапуновым, Н. Кульбиным и др. Замысел устроителей был таков: объединить «благородных бродяг и бездомников на разнообразных путях творческих исканий». Просуществовала «Собака» с 1911-го по 1915 год, когда полиция сочла необходимым закрыть ее. В 1916 году Пронин возобновил кабаре на новом месте (Марсово поле, 7) под новым названием – «Привал комедиантов». (Просуществовало это кабаре до 1919 года.)
О «Собаке», об этом излюбленном петербургской артистической интеллигенцией месте ночных сборищ – см.: Бенедикт Лившиц. Полутораглазый стрелец (глава 8); А. Е. Парнис и Р. Д. Тименчик. Программы «Бродячей собаки» // Ежегодник АН СССР на 1983… А., 1985; а также: Элиан Мок-Бикер. «Коломбина десятых годов…». Париж; СПб., 1993.
С Борисом Викторовичем Томашевским (1890–1957),
основателем советской текстологической школы, как характеризует его КАЭ, и с женой его, Ириной Николаевной Медведевой (1903–1973), сотрудницей Пушкинского Дома и автором работ о Пушкине, Баратынском, Гоголе, – А. А. была тесно дружна. Из многосторонних теоретических, историко-литературных и стиховедческих работ Томашевского более всего привлекал Ахматову его пушкинизм.
«…Борис Викторович Томашевский был моим учителем по линии пушкиноведения», – вспоминала Ахматова в одном из своих писем 62 года. (См. «Сочинения», т. 2, с. 305.)
Ирина Николаевна Медведева-Томашевская сообщает: «беседы о Пушкине никогда не носили округлого характера. Это были скорее вопросы и ответы, совместное заглядывание в тексты, некие лаконические замечания, скорее междометия…» (ОП, с. 321).
Семья Луниных в начале войны переехала в подвалы Эрмитажа, более безопасные при бомбежках и обстрелах, чем Фонтанный Дом. А. А. оставалась на Фонтанке. Обстрелы были сильные. Она позвонила Томашевским. Борис Викторович пришел за ней и увел ее к себе, в писательский дом на канале Грибоедова, – туда, где жили он и его семья, а потом устроил в подвале у дворника – там надежнее.
Борису Викторовичу случилось оказать Анне Андреевне и другую существенную услугу. Когда, в 1950 году, Ахматовой намекнули «сверху», что, если она напишет стихи в честь Сталина, это может облегчить участь сына, она сочинила целый цикл стихотворений о победе, в котором прославляется Сталин. («И он орлиными очами / Увидел с высоты Кремля»; или: «…где Сталин – там свобода, / Мир и величие земли».) Это унижение было для нее одним из самых тяжких в жизни. Тут ее покинула даже так называемая техника, даже ремесленные навыки. И тут помог ей справиться с мучительной задачей Томашевский. Она обратилась к нему за советом. По свидетельству Ирины Николаевны (записанному А. Гинзбург), Борис Викторович ничего не сказал, «молча сел за машинку перепечатывать стихи для отправки в Москву. При этом он по своему разумению, не спрашивая Анну Андреевну, исправлял особенно грубые языковые и стихотворные погрешности. Когда поэты говорят то, чего не думают, – они говорят не своим языком». (Лидия Гинзбург. Человек за письменным столом. Л.: Сов. писатель, 1989, с. 337.)
О стихах «Слава миру» см. настоящий том, с. 433–434. О дружбе Ахматовой с Томашевскими, о ее письмах к ним – см.: Зоя Томашевская. «Я – как петербургская тумба…» // Октябрь, 1989, № 6.
181 у меня ошибка. Как я поняла теперь, говорила тогда А. А. не про мемуары самой Одоевцевой – «На берегах Невы» (которые начали появляться позднее), а про воспоминания ее мужа Георгия Иванова «Петербургские зимы» (Париж, 1928 и Нью-Йорк, 1953) – про воспоминания, написанные, как полагала А. А., со слов Одоевцевой. Впоследствии, в 1962 году, в письмах к Ранниту, А. А. отозвалась о мемуарах Георгия Иванова (а также о книге Леонида Страховского, о которой речь была выше) еще категоричнее и выразительнее: «…я предупреждаю Вас, что писаниями Георгия Иванова и Л. Страховского пользоваться нельзя. В них нет ни одного слова правды» и: «Мне было приятно узнать, что Вы держитесь того же мнения, что и я, относительно Георгия Иванова и Л. Страховского. И, следовательно, мне не придется, прочтя Вашу работу, еще раз испытать ощущение, описанное в последней главе «Процесса» Кафки, когда героя ведут по ярко освещенной и вполне благоустроенной Праге, чтобы зарезать в темном сарае» («Сочинения», т. 2, с. 304 и 305).
Теперь, когда опубликованы записи Ю. Г. Оксмана о его встречах с Ахматовой, следует к предыдущему добавить: «Георгий Иванов сознательно фальсифицировал свои мемуары и даже не скрывал этого в разговорах с друзьями…», – рассказывал, по словам Оксмана, Г. Адамович Анне Андреевне в Париже в 1965 году («Воспоминания», с. 646).
182 с точностью строки из статьи Н. Гумилева («Орион») читаются так: «Ахматова захватила чуть ли не всю сферу женских переживаний, и каждой современной поэтессе, чтобы найти себя, надо пройти через ее творчество» (газета «Жизнь Искусства», 1918, № 4). Что касается других суждений Гумилева о поэзии Ахматовой, цитируемых здесь, то они содержатся в двух письмах Николая Степановича к Анне Андреевне; в одном (1913 года) о стихотворении «Вижу выцветший флаг над таможней» – БВ, Четки; № 68; во втором (1915) о стихотворении «Ведь где-то есть простая жизнь и свет» – БВ, Белая стая. О первом Гумилев пишет: «Я весь день вспоминаю твои строки о «приморской девчонке», они мало того, что нравятся мне, они меня пьянят. Так просто сказано так много…» О втором: «…ты не только лучшая русская поэтесса, но и просто крупный поэт». (См. «Стихи и письма. Анна Ахматова. Н. Гумилев». Публикация Э. Г. Герштейн – НМ, 1986, № 9, с. 220 и 225.)
183 В своих предвоенных записках об Анне Андреевне я не решилась рассказать об одном происшествии, случившемся, если мне не изменяет память, весною 1941 года. Я знала, что за мной и за моей квартирой следят, ждала обыска – и ареста – со дня на день и старалась навещать Анну Андреевну пореже. (Об этой поре моей жизни см. главу «В промежутке» – «Записки», т. 1.) Но иногда все-таки я навещала ее. Однажды, движением отчаяния, А. А. протянула мне какой-то пакет; затем написала на клочке несколько строк и, когда я прочитала их, сожгла в пепельнице. Точного текста не помню; смысл же такой: если я не возьму пакет – она вынуждена будет бросить бумаги в Фонтанку, деть их ей некуда, а держать дома нельзя. Я кивнула, сунула в портфель завернутую в газету пачку квадратных, тетрадного размера, листков и простилась. Спускаясь по лестнице, подумала: что же это я делаю? У нее нельзя, да ведь и у меня нельзя. Я дошла до ворот и вернулась: рассказать Анне Андреевне все о новых своих злоключениях и отдать пакет ей. Она не упрекнет меня, думала я, убыстряя обратный шаг, но – и тут шаг мой замедлился – мало ли у нее тревог! теперь станет «одной тревогой боле». Уже дойдя почти что до порога лестницы, я снова вернулась к воротам и вышла на Фонтанку. Надо было решать. Домой – ни в коем случае, и, как назло, ни одно надежное имя не приходило на ум. В эту минуту на набережной показалось такси – не очень частое явление в ту пору. Я порылась в сумочке и помахала рукой. Если за мной следят, машина даст мне возможность на некоторое время скрыться из глаз. А в машине обдумаю, как быть дальше. Я велела шоферу ехать на Петроградскую, объехав предварительно Марсово Поле. Пусть перевезет на ту
